У них с Валиком был первый, у Сереги Цветного – девятнадцатый. Так, во всяком случае, утверждал сам Цветной.
В закутке меж бурнастой гаражной стеной и бетонной, в два метра, оградой, сделал Серега петлю и, почесывая дымчатого кота Нинкиного там и здесь, надел ему аккуратно на шею. Врезалось навсегда в память: как хрипел и бился в последнем, отчаянном и бесполезном усилии кот, и пена лезла с игольчатых снежных клыков.
Они с Валиком взглядывали то и дело друг на друга и нехорошо улыбались – страшно, весело и стыдно было обоим, и подташнивало от близкой смерти кошачьего существа.
-Готов! – Цветной, засмеявшись, бросил кота в угол – так, не снимая веревки, и швырнул, а они, десятилетние пацанята, смеялись тоже – переглядывались стыдными глазами и смеялись. Кота, жирного кастрата Гошу, было не жаль: на редкость противную тварь вкупе с хозяйкой его, Нинкой-страховщицей, азартно недолюбливал весь двор. Кота не было жаль – но впаялось-запомнилось, как летел он – бесформенная, грязно-серая половая тряпка – и ударился мягко о бетон.
А днем позже – на пустыре за домом пацаны играли в “квадрат” – между ними вышла мелкая, пустяковая совершенно ссора. Цветной настаивал на своем, и настоял бы – двумя годами будучи старше и вдвое здоровее – если бы он не схватил камень и не запустил с непонятной самому яростью товарищу-недругу в голову. Не целясь и не желая, может быть, попасть – и, как всегда бывает в таких случаях, попал. Это он – солнечноголовый, безобидный мечтатель и книжник, у которого и врагов-то не было никогда.
Вечером домой к ним заявилась Серегина мать – желтоглазая, с вывернутыми губами, медсестра. Отец два раза выдрал за уши: показательно, при визитерше, и от души – когда та, накричавшись всласть, хлопнула в финальной ярости дверью.
Ночью он не мог уснуть и давился слезами: не потому, что все на него ополчились, не от обиды и не от боли – подумаешь, оттаскал старик за уши! Ерунда – он, при всей мягкости своей, не был нытиком.
А слезы оттого, что маячило-не исчезало в жаркой темноте: как сидел Цветной задницей в мелком песке, на широком и плоском лице – неподдельное изумление, и трогал то и дело рану, а после к самым глазам подносил брусвяным выкрашенные пальцы, и смотрел, смотрел, непонятно что надеясь там увидеть.
Он забился с головой под одеяло, глотал горячую, солоноватую влагу и не мог понять: зачем он сделал так, чтобы Серега Цветной, один из лучших его друзей, трогал разбитую камнем голову и недоверчиво улыбался при этом, не понимая еще, что произошло? Почему? Кота ведь было не жаль. И как он теперь будет жить – в одном дворе с Серегой? И ходить в одну школу, сталкиваться с ним в школьном дворе и коридорах? Пусть бы они переехали куда-нибудь – Цветной и его семья! В другой район, другой город, а лучше всего – в другую страну! Но так ведь не бывает. Жалость и стыд, два озлобленных пса, вгрызлись намертво и давили сотнями атмосфер – а сколько там его, десятилетнего сердца?
Полторы недели Цветного не было видно – вообще. А после случилось то, что и должно было случиться. На школьном крыльце, нос к носу, столкнулся он с Серегой – и застыл, ни слова не говоря: будь что будет! Он смотрел вниз, вверх, в сторону, куда угодно: он не боялся вовсе, что Цветной его изобьет – страшно было, что мучившее его эти полторы недели прольется сейчас из глаз и будет еще хуже, еще позорнее, совсем будет никуда.
Но бесконечно убегать глазами нельзя – и он все-таки поглядел перед собой. Повязку Цветному уже сняли, стриженая ежиком, совершенно круглая, как кегельный шар, голова его лоснилась рыжеватой шерстью, а глаза – он не мог в это поверить – улыбались.
-Ну что, так и будем стоять? Может, поздороваемся для начала? Че ты, как неживой? – и Цветной сам протянул ему пухлую, с обкусанными ногтями, руку. Десять пыточных дней завершились. К нему воротился друг.
Они помирились – Цветной даже показывал и давал потрогать свеженький шрам – помирились и ни разу с тех пор по-крупному не ссорились. И котов Серега с тех пор больше не вешал. А если и вешал, то не в его присутствии. Да что коты – жирного кастрата Гошу ведь не было жаль. Или все-таки было?
А он - начал учиться думать. Что произошло там, в загаражном закутке? Что случилось позже, на еще незастроенном пустыре? Он не сомневался нисколько в том, что схватил камень намеренно, и не ссора была тому причиной. Кот - которого было не жаль. Кот, или что-то, с ним связанное. Но почему Валик, его одноклассник и друг, стоявший бок о бок, сглатывавший, как и он, слюну – от возбуждения непонятного и интереса – почему Валик не сделал того же?
И здесь удивительная вещь открылась ему: оказывается, люди могут находиться рядом, смотреть вместе, но видеть – врозь. Видеть совершенно по-разному. И думать – совсем по-другому. Видеть и думать не так, как ты.
Открытие это его потрясло. Выходит, нет одного их Города, но есть пятьсот тысяч городов – по одному на каждого жителя. И Луна, оказывется, совсем не одна. И Солнце – их несколько миллиардов. Да и весь Мир – у каждого человека имеется собственный, только ему принадлежащий мир.
Несоизмеримость крохотного человечка с огромным Миром, каким безраздельно владеет он – это не укладывалось в голове, вызывая чувство ужаса и восторга одновременно. Но он ведь и раньше, где-то в смутной глубине знал это. Знал, но не мог оформить в мысль или выразить в словах. И схватил тогда камень не потому, что покушался на мир своего друга, пухлощекого и нагловатого Сереги Цветного – он защищал свой. У него тоже имелся он, свой персональный мир – и в мире этом нельзя было смеяться и наблюдать, как твой товарищ вешает девятнадцатого кота.
И ещё понялось в далекие десять лет - понялось да так и осталось, упорно не желая исчезать: мучительная невозможность сохранить свой мир, не нанося при этом вреда чужому. И чем дальше, тем больше их будет встречаться, этих "котов", но труднее станет отыскивать – нужный камень. И далеко не всегда будет желание – искать.
И думаться будет: невозможно, чтобы люди, гуляющие сейчас по Елисейским Полям или входящие поcле утреннего купания в отель свой на Ривьере, и я, стоящий перед унылой торфяной пустошью, разделенной насыпью заброшенной давно узкоколейки - видели одно и то же солнце. Не может этого быть. Этого нет.
Но ведь – должно. Должно быть. Где-то есть он, способ и путь. И дело лишь за малым: после ста тысяч ошибок почувствовать, угадать, вычислить, прозреть и, шатаясь от усталости и почти утраченной веры – войти в нужную дверь.
Статьи по теме:
Write a comment