"Красное спокойствие" Глава 12. Суд
zakharovsergei@mail.ru Тел, WhatsApp, Viber +34 630917047
Монастырь Монтсеррат. 12-50
Толстая, медленная разноязыкая очередь к Мадонне продвинулась в атриум, и Пуйдж, взглядывая налево, видел, как иная тысячеголовая людь образовала уже столпотворение у главного портала церкви, пытаясь попасть заблаговременно внутрь: на мессе в час дня пели голосистые мальчики "Эсколании" - древнейшего в Европе церковного хора.
В атриуме же, по периметру большого круга в центре выложенного мрамором пола, видел он, расположились двенадцать инвалидов в колясках, и еще одну, тринадцатую, с грузным седым стариком, укрытым шотландским пледом, волонтер выкатил и поместил в центр круга малого.
Старик взнял взволнованное, широкое, красное, как кусок одушевленной говядины, лицо свое к небу, заключенному в квадрат стен, и туда же устремил тяжелые руки. И хорошо, и правильно! Пуйдж из личного многократного опыта знал, что и это место - особое, дающее силу и смысл, и положил обязательно, выйдя от Мадонны, здесь побывать.
Очередь откинулась назад, тихонько и хором ахнула, тут же качнулась в обратном направлении - и пошла быстрее.
***
...Больше платить ипотеку Пуйджу не довелось.
В начале ноября он получил уведомление о том, что дело по иску Пиренейского Банка было принято в производство 27-го сентября - то есть, за две недели до того, как директор предложил ему внести, во избежание судебного разбирательства, эти три с половиной тысячи. Сопоставив даты, Пуйдж протяжно и невесело пострекотал и выругался.
Выходит, Пунти врал ему самым беспощадным образом, зная, что волшебные шестерни правосудия, имеющие только передний ход, уже завертелись. Врал с абсолютно внятным и абсолютно же непостижимым намерением вытянуть у Пуйджа напоследок еще хотя бы что-то. Хотя бы этих три с половиной тысячи. С худой коровы - язык да ляжку, а с волка - шкуру, как говорят в таких случаях. Это ведь про них, про банки, сказано!
Что до самого Пуйджа - получив бумагу из суда, он снова начал безудержно улыбаться - той самой улыбкой. Поступок директора он расценил как пляски на остывающем трупе. Его, Пуйджа, трупе. И все же мизерная лживая алчность Пунти еще смогла вышибить Пуйджа из изухабленной и без того колеи.
Он отправился в банк снова - с намерением высказать директору все, что о нем думает. На этот раз Пуйджа к нему просто не допустили.
За стеклянной стеной в глубине офиса Пуйдж видел половину его удлиненной, как дыня, головы и летавшие лживыми голубями мира кисти рук - директор делал профессиональные пассы, окучивая очередную жертву. Приглушенный стеклом, слышался и баритонально-дородно-блядский смех Пунти - но побеседовать лично Пуйджу с ним не позволили.
Корочка – Долорес Пиньеро, с которой они столько раз вместе охотились, которая с самого начала их знакомства поглядывала на коренастую его фигуру не без смутного вожделения, которая всегда, до начала его проблем с финансами, была приветлива и обходительна с ним, а в один период даже обходительнее обычного - одним словом, та самая Корочка теперь вела себя, как человек совершенно чужой, и выслушивать сбивчивые излияния Пуйджа попросту не пожелала. Она здесь ничего не решает. Да, да - совершенно ничего. Со всеми вопросами по ипотеке - к директору. Однако, насколько известно мне, добавила она, уже началось судебное разбирательство, да и вряд ли у тебя наладилось с финансами, поэтому не думаю, что вообще есть смысл в этой встрече.
И тем более она невозможна сегодня! Сегодня сеньор Пунти крайне занят с важным клиентом, по очень, очень значительному делу, и никого больше принимать не будет. Пуйдж выслушал отповедь Корочки молча, не находя в себе более сил удивляться. Да и чему удивляться: сам он из категории "важных клиентов" вышел бесповоротно, обратившись, похоже, в жалкого надоедливого попрошайку.
И вообще: Корочка поразительно напомнила ему сторожевую собаку, преданно и безмозгло готовую вцепиться в кадык любому, кто посягнет на обожаемого бога-хозяина. Собак Пуйдж знал и любил - но не в человечьем обличье.
Выключив ненужную более громкость, глядя на ее беззвучно шевелящийся рот, на белую, в синь, кость зубов, мелькающую меж тонких упругих губ, он вспоминал, мимо воли и снова не к месту, каковы эти губы на ощупь и вкус.
***
...Как-то, году этак в 2005-м, Корочка позвонила ему вечером (был четверг, единственный день недели, когда банки работают после обеда). Вопрос был пустяковый, от него требовалась пара подписей под парой бумаг, связанных с текущим счетом. Он уж было засобирался подскочить в отделение: езды было на четыре минуты - но Корочка остановила его.
Не стоит беспокоиться, сказала она, если ты сейчас дома и никуда не собираешься уходить, я прихвачу документы с собой и после семи заеду к тебе - мне все равно по пути. Нет-нет, послушай, не стоит беспокоиться и никуда не надо собираться, сказала она - я заеду сама, а ты лучше придумай, чем будешь меня угощать, я бы, пожалуй, немного выпила, день был не из простых. Так что жди - я заеду.
После этих ее слов Пуйдж и забеспокоился, но приятно: голос Корочки звучал не совсем обычно. Не обычно, но характерно - сказал бы наблюдательный Пуйдж. Так звучит голос самки - самки, которой позарез необходим самец. Может быть, все же показалось, усомнился он тогда - однако выяснилось, что он угодил в точку. Охотник в таких вещах не может ошибаться.
После семи Корочка действительно заехала на пять минут - чтобы остаться до утра. О документах и подписях никто из них даже и не вспомнил, потому как нашлись дела много приятнее и важнее - пришлось ему позже таки явиться в банк специально.
Такое случалось и потом, раз, может быть, с десяток. Всегда звонила она, и приезжала она, и говорить они почти не говорили, потому что некогда было - говорить. Обоих все более чем устраивало. А почему бы и нет? Корочка была свободна и молода - и точно так же не стар и не связан был он, Пуйдж. Физиология, спорт, битва на выживание - приятная, надо сказать, битва - так протекали их встречи.
И почему-то более всего, при неизмеримо более явных плюсах Корочки - вишь ты, до сих пор! - Пуйджу запомнились именно ее губы. Внешне самые заурядные, на ощупь они оказались туги и гладки, на вкус - самую малость сладковаты, но главное, главное их достоинство: ни устали, ни остановки эти губы не знали. И владела ими Корочка знатно - в поцелуях ли, еще ли в чем...
С чем можно сравнить их - да с парой чемпионских бойцовых пиявок, состоящих только из уникальной мышечной ткани и функции: двигаться, сдавливать, впиваться и сосать до победного конца! И хорошо, что не кровь - иначе за десяток минут она обескровила бы Пуйджа полностью! Вот такие сюрпризы таились в ней, Корочке Долорес Пиньеро - и сюрпризы, надо сказать, приятные.
А после в жизни его возникла, во второй уже раз, Монсе, а Корочка, аккурат в то же самое время, начала появляться на людях с Марти Сагаррой - и все само собой сошло на нет. Никто не расстроился, и никто не остался внакладе: играли на равных, и каждый получал, что хотел, сразу же - так сказать, наличными.
А все же этот десяток совместных ночей был, и была определенная близость, которая всегда возникает между людьми, хотя бы два раза проснувшимися в одной постели. Однако теперь, разговаривая с ней, Пуйдж сомневался - не приснилось ли?
Он еще раз внимательно всмотрелся в официальный треугольник лица Корочки. Узкая, клинышком, челюсть подвздернута была агрессивно вверх. Все читалось на лице ее ясней ясного: шел бы ты домой, Пуйдж, не путался бы под ногами и не мешал работать! Неужто не ясно, что дело твое кончено, да и сам ты - человек конченый? И никакие личные отношения, даже если они и были, здесь ни при чем. С тобой мы уже разобрались, ты наш должник на всю оставшуюся жизнь - смирись, с этим ничего не поделаешь. Кому-то везет больше, кому-то меньше - тебе вот не повезло вообще... Ничего личного, Пуйдж - но вышло, как вышло.
Одним словом, Корочка смотрела на Пуйджа, как на кошку, угодившую под грузовик: вроде и жалко, а и отвратительно тоже, и лучше бы вообще не видеть и поскорее забыть!
Вся усталая боль и ярость его внезапно куда-то ушли, как будто руку выдернули из перчатки, и осталась пустая, вялая оболочка-кожа... Но может быть, это и к лучшему. Очень уж плохо он себя тогда контролировал...
***
...А дальше все пошло по накатанной дорожке - с виселицами и крестами вдоль поросших олеандром обочин. Суды к тому времени уже успели здорово набить руку на подобных делах, что и не удивительно - шли они страшным, перемалывающим судьбы людские конвейером.
Пуйдж работал, когда была работа, или искал работу, когда ее не было - одним словом, кое-как перебивался - и продолжал жить в доме, который тем временем у него отнимала бездушная адская машина судопроизводства, запущенная еще одним находящимся за гранью добра и зла электронно-механическим агрегатом - Пиренейским Банком.
А что ему, собственно, оставалось делать? Будь у него десяток-другой евротысяч в кубышке, он мог бы нанять адвоката и попытаться дать бой негодяям - но кубышки, к великому сожалению, не было.
Будь у него побольше опыта и изощренности во всех бумажно-кляузных делах и поменьше веры в человечество, он мог бы попытаться чего-то добиться сам: но с изощренностью тоже наблюдалась острая нехватка, а вот веры в человечество, напротив, имелось в ненужном избытке: он до конца так и не смог поверить в ту черную несправедливость, какую чинили над ним.
Всегда, до последнего момента, он продолжал подспудно надеяться, что на финальном судебном заседании все выяснится, восторжествует единственно возможная - и очевидная - истина, и строгий справедливый судья с огнем во взоре и металлом в голосе навеки пришпилит мерзких банкиров к позорному столбу и поставит крест на всех их алчных притязаниях.
Бедный, глупый, наивный Пуйдж! Он и понятия не имел, что откладывать все контраргументы на потом - грубейшая ошибка. Он и помыслить не мог, что его бумажное молчание в ответ на очередную абсурдную и несправедливую писульку, извещавшую его о ходе разбирательства, расценивается, как знак согласия, и дело без малейших проволочек перебирается на следующую подлую ступень. Пуйдж, так уж получилось, не был подкован юридически и не любил просить - но разве станешь его винить за то?
Постепенно он научился отсчитывать время от одного извещения из суда до другого.
Получив как-то очередное гнилое известие, он понял, что начинает уже приноравливаться к внутреннему ритму этих безжалостных тясячетонных колес: каждая бандитская весть, по крайней мере, означала, что два, а то и три месяца он сможет жить без каких-либо потрясений - пока не придет следующая.
Между тем, дело продвигалось к закономерному финалу.
Дом выставили на аукцион раз, другой, третий (еще три черных метки, по закону полагавшихся Пуйджу, чтобы он имел возможность и сам поучаствовать в мероприятии и выкупить дом назад - чего он, естественно не мог, и потому не участвовал), и на третьем аукционе сам же Пиренейский Банк через специально для этих целей созданную подставную организацию и купил его - то есть, попросту говоря, переложил деньги из одного своего кармана в другой, официально став при этом владельцем принадлежавшей до того Пуйджу недвижимости.
Вот только маленький нюанс, о котором Пуйдж узнал из следующей черной метки: сумма покупки была теперь иная - ровно пятьдесят пять процентов от той, за которую дом когда-то был продан тем же банком Пуйджу. И это при том, что все тот же, един во всех мерзких физиономиях, банк, через еще одну свою подставную контору, дом в свое время и оценивал. Хорошенькая разница - в два раза! Только слепой не поймет, что это - самое настоящее мошенничество, шитое бесстыдно белыми нитками! И, пусть веры в человечество за последние месяцы в нем сильно поубавилось, он все же надеялся, что судья - не слепой.
Да, да, стыдно признаться, но после того и вплоть до самого суда Пуйдж впал в явный грех слабоумия и окончательно утвердился в том, что теперь-то, при виде столь явного жульничества со стороны банка, зрячий судья быстро прижмет этих жуликов к ногтю, и, правда, так или иначе, окажет себя. Не может не оказать - слишком уж очевидна была источаемая банком ложь!
Не раз и не два он даже представлял себе, во всех подробностях и деталях, как это будет. Он так и видел: огромный, отделанный светлым дубом гулкий зал, набитый до отказа сипатизирующей ему публикой; директора Пунти, который с видом провинившегося школьника, сидя на самом краешке скамьи, внимает громогласным речам разгневанного судьи, с каждым новым раскатом судебного гнева хороня голову в понурые плечи и закрываясь, как от удара, руками. А как он, интересно, хотел?
Судья, яростно потрясая снежными буклями, вопрошает напуганного Пунти, нависая над ним неподкупным и безжалостным орлом правосудия:
-Ваш банк продал в 2002-м году дом этому человеку?
Пуни согласно кивает.
-Ваш оценщик определял стоимость данного объекта недвижимости?
Пунти, сжимаясь в трясущийся ком, снова кивает повинной дыней головы.
-И ваш же банк сейчас продал этот дом, в погашение ипотечной задолженности, но уже за половину прежней цены?
Пунти кивает, еще более виновато.
-Продал своей же дочерней организации, то есть, называя вещи своими именами, себе?
Еще покаянный кивок.
-А вы отдаете себе отчет в том, что это не просто мошенничество, а самый настоящий разбой и грабеж?! - брызгая праведной слюной, ревет в гневе судья. - И так вы поступаете с вашим клиентом, который десять с лишним лет исправно вносил выплаты каждый месяц и ни раза, повторяю, ни единого раза не затянул платеж даже на один день?
В зале нарастает сочувственный гул, сквозь который пробиваются отдельные выкрики:
-Воры! Жулики! Убийцы в белых перчатках! На кол их, мариконов!
Директор Пунти озирается, предсмертно белея и ища пятый угол - но в судах просторные, простые и ясные, как истина, помещения, в каждом из которых ровно четыре угла.
-А вы осведомлены о том, что, лишившись, в результате ваших махинаций, дома, он останется без крыши над головой? Вы знаете, что "право на жилье" в нашем славном Королевстве существует только на бумаге? Знаете, как не знать - но это, тем не менее, не мешает вам обречь вашего клиента на бездомное существование, предварительно его ограбив! И как, по вашему мнению, я, представитель закона, должен поступить в этом случае?
Гул в толпе перерастает в бурю. В зале все явственней попахивает озоном - вот-вот блеснет смертоносное жало молнии, нацеленное в зажатую тушку Пунти.
-Сжечь этих мариконов заживо! На костер их - пусть почувствуют на своей шкуре!
Судья дает толпе минуту-другую побесноваться (видно, что он целиком и полностью разделяет народный гнев), а после, движением справедливой ладони восстановив порядок и тишину, оглашает приговор:
-Сделку по продаже банком дома самому себе признать недействительной, дом вернуть прежнему владельцу (то есть, Пуйджу), выплаты по ипотеке заморозить до тех пор, пока у него не наладится с работой - заморозить, причем, без каких-либо процентов и штрафных санкций, а за понесенный моральный ущерб установить выплату компенсации в размере половины суммы кредита. Заседание объявляю закрытым! Бббам!
Победный стук молотка. Толпа ликует. Пуйдж, вспотев от радости глазами, пробивается сквозь людскую массу, чтобы пожать судье его честную руку. Справедливость восстановлена - а как еще?
Разумеется, Пуйдж, при всей своей наивности, отдавал себе отчет в том, что в мечтах своих заносится чересур высоко. Через большой, причем, "чур". Но путь не такой, а урезанный вариант торжества истины он, признаться честно, в уме держал, и держал крепко.
Пуйдж ждал суда - и суд был неизбежен.
Пришел, наконец, день, когда он получил под подпись повестку с вызовом в суд: на то самое, финальное заседание, где окончательно будут расставлены все точки над "i".
Накануне судьбоносной даты Пуйдж посетил лучшую городскую парикмахерскую "Вавилон", где извилистый блондин Жасинто полчаса приводил в порядок жесткую, как волос каталонского осла, его шевелюру - и, надо сказать, с задачей справился блестяще.
Утром судного дня Пуйдж вскочил со вторым петухом, ушел в душ и полчаса, никак не менее, драил жесткой мочалкой конечности и бока бугристого от мускулов тела. Затем он долго и задумчиво кряхтел, перебирая одежное барахлишко, и вырядился, наконец, в ненадеванную красно-синюю клетчатую рубаху, новенькие джинсы "Левис", купленные пять лет назад на распродаже, забытые в дальнем ящике шифоньера и провалявшиеся все это время без дела, сунул ноги в горчичные (тоже новые) ботинки "Панама Джек" - и сделался бесповоротно похож на американского водителя-дальнобойщика в классическом варианте, или, еще в большей степени, на лесоруба - для полноты картины не хватало лишь топора.
Затем, выкурив за час десяток сигарет, взволнованный до верхнего края, вымытый до скрипа и серьезный, как перед первым причастием, он оседлал "Монтеро" и поскакал за приговором.
Суд Пуйджа ошеломил - самым беспощадным образом.
Заседание длилось пятнадцать минут. Никакого зала и публики не было - суд проходил в тесном кабинете с длиннейшей низкой вешалкой, на какой Пуйдж насчитал полтора десятка мантий разной степени затертости. То и дело в кабинет вшмыгивали мужчины и женщины, сменяя гражданский наряд на униформу - и так же деловито вышмыгивали прочь. До Пуйджа никому не было ни малейшего дела. Никто ни о чем его не спрашивал и слова ему не давал - как выяснилось, Пуйджу отведена была роль статиста.
Судья, впрочем, оказался как раз таким, каким и представлял его себе Пуйдж: с огнем во взгляде и сталью в голосе. Мантия его из черного блестящего шелка навевала стойкие мысли о похоронах - однако присущей погребальным делам торжественности не оказалось и в помине.
Повозившись две минуты с бумагами, мельком оглядев Пуйджа с пугающим отсутствием интереса, он принялся вылязгивать из себя приговор: как будто заряженная надолго садистская машина начала плеваться остроугольными железными болванками, каждая из которых норовила попасть Пуйджу в самый мозг, превращая его в сплошной сгусток боли.
Под этим безжалостным обстрелом из малопонятных юридических фраз, статей, положений, законов и, главное, цифр, цифр, цифр, произносимых беспаузно и оттого особенно непонятно, Пуйдж мгновенно утратил возможность что-либо соображать и чуял только одно: дела его на редкость плохи. Когда судья, отстрелявшись, замолчал, он пробовал что-то возразить непослушным языком - безуспешно.
"Подавайте в установленном порядке!" - костью запоздалой бросил судья, и на том все и завершилось.
В себя Пуйдж пришел только на прохладном крыльце суда. В руках у него было несколько криво скрепленных листков невинной с виду бумаги с судебным решением и окончательными цифрами-приговором. Разбираться детально, что там да как, он сразу не стал: просто сложил бумаги вчетверо, сунул в каман джинсов, прыгнул в Монтеро и поехал к себе. "К себе" - как будто было у него это "к себе"!
"У себя", прежде, чем начать что-либо читать, он как следует выпил.
Когда он, с трудом продираясь сквозь немыслимые дебри юридического жаргона (придуманного, как он справедливо подозревал, именно и как раз для того, чтобы навечно обеспечить куском всегда свежего хлеба с черной икрой всех и всяческих слуг закона), добрался до резолютивной части, самые смелые его предположения подтвердились.
С учетом всех выплат, задолженностей и судебных издержек с Пуйджа причиталось ровно 161 тысяча 734 евро 18 евроцентов (та же сумма в скобках прописью), из них восемьдесят тысяч он по-прежнему оставался должен банку. Одиннадцать лет он относил в банк по тысяче триста ежемесячно, а когда еврибор, еще одно воровское банковское изобретение, совершал очередной подлый скачок - то и по тысяче семьсот; тот же банк отобрал у него дом - и по-прежнему Пуйдж был должен этим ублюдкам из Пиренейского Банка сто тысяч. Вот только дома у него больше не было.
С веселым удивлением отметил он и тот факт, что месяцы "отсрочки", которой, как великой милостью, одарил его банк, обошлись ему, с учетом штрафных санкций и штрафных накруток на штрафные санкции, в удивительной наглости сумму.
Вот они, подписанные им в свое время не глядя дополнительные бумаги, где мелким шрифтом на какой-нибудь тринадцатой странице, в самом что ни на есть низу! Что же, его в очередной раз поимели и ограбили - а он долгое время даже не знал об этом!
Еще более позабавила его сумма судебных издержек: восемь десятков тысяч. Оказывается, полтора килограмма ядовитой бумаги, полученные им за все время, пока длилось разбирательство, эти насквозь пропитанные несправедливостью и ложью полтора килограмма стоят столько, сколько целых два "Монтеро" с нулевым пробегом - или такой же нецелованный "Кайен"! Да что там мерить на автожелезо - полтора килограмма золота, черт побери, стоят много дешевле, чем эта бумага!
Все вышло в точности так, как рассказывал профессор из Ситжеса, один в один: только теперь изложенный умудренным геем общий принцип обрел плоть и кровь в частном несчастном случае - случае Пуйджа. Да, да - так уж устроены люди!
По-настоящему начинаешь что-то понимать, только когда долбанет тебя самого. Вот его, Пуйджа, и долбануло - припечатало окончательным прессом. Всего-то несколько листков, скрепленных криво между собой - а поди ж ты, весу в них, как в Эйфелевой башне!
Эй, спокойно, спокойно - повторял Пуйдж себе, танцующими самовольно пальцами бесцельно переворачивая листы смертельной бумаги - один за другим, один за другим, неизменно упираясь в глухую, крытую густой свинцовой краской стену - эту самую резолютивную часть.
Помнится, он сидел потом на бордовом диване, отхлебывая то и дело из тяжелого стакана жгучий "Баккарди", и долго, долго тихонько смеялся-стрекотал, не забывая при этом покручивать изумленно лобастой головой: во всей этой ипотечной истории был какой-то удивительно ловкий трюк, замысловатый фокус, восхитивший его безупречным качеством исполнения до глубины сотрясенной души...
Полностью текст романа можно прочитать здесь: https://ridero.ru/books/krasnoe_spokojstvie/
