"Красное спокойствие" Глава 4. Брат Алонсо
zakharovsergei@mail.ru Тел, WhatsApp, Viber +34 630917047
Барселона. 09-45
Дозрел... Дозрел! Пуйдж нахмурился. Это его, если на то пошло, "дозрели". Черт! Не хочется о таком вспоминать даже! Эй, ладно, ладно, спокойнее - приструнил он себя. Раз уж сегодня такой день, что приходится извлекать из близких, и далеких, и совсем уж запылившихся сундуков памяти всех, кого знаешь или знал когда-то, вспоминай и о нем - о ком по голосу крови и так помнишь всегда. Помнишь, хотя желал бы забыть: о младшем брате Алонсо. Родном младшем брате Алонсо.
Алонсито - так будет правильнее. Потому что если Пуйджа от рождения всякий звал исключительно по фамилии: "Пуйдж" - коротко и ершисто, как выстрел или удар, то младший откликался исключительно на это, шелково-нежное "Алонсито".
Эх, Алонсито, красавчик Алонсито...Так уж вышло, во всем, начиная со внешности, младший брат получился полной противоположностью старшего. Пуйдж, невзирая на то, что и мама, и отец были хороши собой, уродился внешне грубоватым, как булыжничек: словно родители и не рассматривали его рождение совсем уж всерьез, а, скорее, тренировались перед тем, как сотворить настоящий шедевр.
И таки сотворили, двумя годами позже: крошка Алонсито унаследовал и нервную красоту матери, француженки из Аркашона, и арийскую правильность лика рыжего красавца-отца, коренного барселонца.
И если Пуйдж, явившись в мир, так и катился по детской жизни обернутым внутрь себя, копошливым и увесиситым каменным шариком - Алонсито порхал тонкокрылым херувимчиком, выше и над, не касаясь постылой грязи мостовых, принимая восторги по поводу ангельской своей внешности как должное, точнее - как мизерную часть этого самого "должного".
Да, да, так и есть, теперь Пуйдж окончательно понимал это: с момента своего рождения, а может быть, еще в маминой утробе, Алонсито твердо был убежден, что все и всегда у него в пожизненном долгу - уже за сам факт его нисхождения в этот несовершенный, воняющий бедностью и мочой мир Готического квартала Барселоны.
И все же, справедливости ради надо признать: ребенком он был чудо как хорош! Истинно, такие карапузы рождаются раз в двадцать лет – и рождаются как будто специально для того, чтобы сниматься в рекламе подгузников или молочного шоколада!
Да что говорить: из десятка чупа-чупсов, подаренных прохожими братьям за время семейного променада по проспекту Колумба, девять приходились на долю крошки Алонсито! И нужно было видеть, с каким врожденным достоинством маленького инфанта принимал он дары в пухлые ручонки, оделяя дарившего своей шоколадной улыбкой в ответ - как монаршей милостью!
Единственное, пожалуй, что способно было омрачить и временами омрачало его обаятельную румяную мордашку - вопиющее несоответствие себя тем убогим обстоятельствам, в каких он родился и рос: мама работала на конвейере кондитерской фабрики, где выпекались миллионы магдален, а отец, с этой своей внешностью великана, воина и вождя, стоял в высоченном дурацком цилиндре на дверях отеля Ритц, кланяясь и открывая двери совсем чужим, смотревшим сквозь него людям - отец трудился швейцаром.
К слову сказать, сам отец находил свою работу невероятно интересной - где бы еще он мог увидеть столько звезд мировой величины на расстоянии вытянутой руки, а иногда и пообщаться с ними? - и она же служила неизменной темой для разговоров за воскресным обедом в кругу семьи.
-Вчера у нас остановился сеньор де Ниро, - голосом почти обыденным говорил, например, отец, аккуратно разбирая креветку. - Вечером мы с ним даже перекинулись парой-другой фраз. Очень общительный и хорошо воспитанный мужчина. Настоящий джентльмен. И никакого зазнайства! Подумать только, да?
-Постой-постой, - первой откликалась обычно мать, знавшая за отцом малый грешок тщеславия и не упускавшая случая безобидно подколоть его. - Это какой де Ниро? Не тот ли итальяшка, что недавно ввез в Испанию огромную партию бракованных трусов? Помнишь, про это еще говорили в новостях на прошлой неделе?
Пуйдж и Алонсито опускали лица в тарелки, хороня улыбки - ох уж, эта мама!
-Какие трусы?! - возмущался отец. - Какие еще трусы!? Сеньор Роберт де Ниро! Лучший актер всех времен! Роберт де Ниро из Голливуда! Да, у него есть итальянские корни, об этом всем известно, но трусами, тем более, бракованными, он отродясь не торговал! Не с тобой ли, дорогая, мы ходили когда-то на "Бешеного быка" - и едва не ревели от восторга?! Так вот - это именно тот де Ниро, и сегодня я имел честь пожать ему руку и беседовать с ним. Каково?
Пуйдж и Алонсито шумно восхищались - де Ниро входил в число их кумиров. Мама, сочтя, что с отца, пожалуй, достаточно, присоединялась к общему восторгу.
-А знаете ли вы, что сказал мне сеньор де Ниро? - вопрошал отец. - Ни за что не догадаетесь - даже не пытайтесь! Он сказал, что у меня невероятно фактурная внешность, и что, будь дело в Голливуде, он обязательно замолвил бы за меня словечко паре-тройке знакомых режиссеров, и нисколько не сомневается, что работа для меня обязательно нашлась бы!
-Ага, - соглашалась охотно мама. - Жаль только, что мы не в Голливуде, и вряд ли когда-нибудь туда попадем. Голливуда нет, все это выдумки, сказки, миф - ты же знаешь, любимый. Дети, давайте-ка я положу вам еще паэльи!
В словах маминых далекой птицей по самому краю горизонта скользила легкая грусть. Невзирая на подписанную самим де Ниро фотографию, которую с гордостью демонстрировал домочадцам отец, Голливуд - в том смысле, какой мама вкладывала в это слово - действительно не существовал.
Папа был статен, хорош собой, начитан, не глуп, нежен, заботлив, отважен до каталонского безумия (когда-то он отбил юную французскую туристку у восьми в драбадан пьяных агрессивных немцев, в минуту разбросав их тела по пляжу, словно тряпичные куклы - так они с мамой и познакомились) - но, при всех своих достоинствах, ужасающе, вопиюще неамбициозен.
Это и вообще свойственная испанцам черта, но отец в своей пассивности переплюнул, безусловно, всех - таким уж он получился. Он мог искренне и без всякой зависти восхищаться богатством и славой очередного знаменитого постояльца; он мог наивно и совершенно по-детски мечтать о том, каких высот мог бы и сам достичь при иных обстоятельствах - но и палец о палец не ударил бы, чтобы воплотить эти мечты в жизнь.
Пуйджу отец сызмальства напоминал дорогой, выполненный по штучному заказу автомобиль, в котором прекрасно все: от тщательно выделанной кожи салона до стремительно-мощных обводов лакированного корпуса - но в котором начисто отсутствует мотор. По определению - раз и навсегда.
У мамы мотор был, но не стоит забывать: она вступила во взрослую жизнь в те времена, когда самим испанским государством женщине отводилась роль бесправного и беспрекословного придатка мужа - и долго еще ситуация оставалась таковой.
Папа, впрочем, никогда не проявлял даже малейших признаков мачизма - и это была еще одна светлая черта, за которую его невозможно было не любить.
Ах, папа, любимый папа - человек добрейшей, нежно-девичьей души, упрятанной в так не подходящую ей телесную оболочку конкистадора... Папа - вождь без племени, цезарь без легионов, весь свой тихий досуг положивший на алтарь маленькой безобидной страсти - филателии...
Папа, проживший лучшие годы под вишневыми маркизами отеля "Ритц", снимая и надевая шутовской этот цилиндр, изгибая атлетическую спину вечным знаком тайного вопроса: ну почему они, а не я? - всю свою постыдную мягкость характера Пуйдж перенял от него. Потому что и сам Пуйдж в определенном смысле был - без мотора, правда, о штучности речи уже не шло.
Впрочем, про "вечный знак тайного вопроса" он, похоже, опять напридумывал. Отец, как уже было сказано, работу свою любил, а мама любила отца, таким, какой он есть - родители и вообще на редкость хорошо ладили.
Маленькому Пуйджу, к слову, ни цилиндр, ни профессия отца никогда не нравились - хотя он и сам затруднился бы объяснить себе, почему. Алонсито тоже не был от них в восторге. Но если Пуйдж так же недолюбливал и постояльцев отеля: из-за них, подозревал он, у отца совсем рано начали болеть ноги и спина - то Алонсито вопринимал этих ухоженных до неприличия людей с глубоко осознанным восторгом и пониманием: они, купавшиеся каждое утро в свежем молоке и потреблявшие все самое лучшее, что могла предложить им планета Земля, уже были там, куда ему еще только предстояло попасть - и попасть обязательно, черт побери!
В том, что именно для верхнего мира он и создан, Алонсито не сомневался ни минуты - оставалось только отыскать подходящую дверь, подобрать нужный ключ и вставить его в правильную скважину. Как ни возьми, а подход его был куда более рациональным, чем тотальное неприятие Пуйджа.
Одним словом, во всем Алонсито был лучше старшего. Обаятельнее, красивее, послушнее, хитрее и гибче... Младше, наконец, на целых два года - почему за все их общие проделки шишки валились исключительно на его, Пуйджа, голову. И школу Алонсито закончил куда лучше него - особенно, если учесть, что задания по физике и прочим точным наукам за брата неизменно делал он, медлительный, но дотошный и достигающий, в конце концов, корневой системы Пуйдж.
Сам Пуйдж учился неровно; имея математический склад ума, решил зачем-то выучиться на филолога - не иначе, как за компанию с Монсе - и, провалившись на вступительных в университет, окончил курсы сварщиков и пошел на свои хлеба. Ну и ладно, и хорошо! И тогда, и позже эта работа его более чем устраивала.
Алонсито пожелал учиться дальше. И ни где-нибудь - а в имперском Мадриде. И ни на кого-нибудь, а на дантиста. Учеба стоила денег, и больших - дороже брали лишь за специальность лицевого хирурга или тореро. Дед Пепе к тому времени уже продал свою квартиру в Мартореле и перебрался жить к ним: он старел, и его нужно было досматривать.
Деньги от продажи квартиры старик разделил на две равных части: одна по дедовой смерти предназначалась Пуйджу, другая - Алонсито. Свою половину младший изъял заранее, на нее и обучался премудростям зубного волшебства.
Пуйдж дедовых-своих денег касаться не спешил: дед Пепе продолжал жить и с каждым новым месяцем делался все беспомощней, потому уход за ним требовался постоянный, так что хватало забот всем: и маме, и отцу, и Пуйджу, да еще приходилось и сиделку нанимать временами - у всех ведь была еще и работа.
Алонсито показывался в Барселоне нечасто: учеба и столичная жизнь не располагали. Всякий же приезд его в барселонские готические пенаты означал прежде всего, что ему срочно понадобились деньги сверх обычного ежемесячного содержания, которое исправно посылалось ему родителями каждый шестой день месяца.
А потом дед Пепе помер - и Алонсито прилетел его хоронить.
Был девяносто девятый. К тому времени младший уже закончил учебу и устроился на хорошее место в мадридской клинике.
"Устроился на хорошее место" - об этом тоже отдельный разговор. В Испании все делается исключительно по знакомству - иначе не стоит и соваться, и мечтать о "хороших местах". Зачем, спрашивается, Алонсито, с этой своей внешностью возмужавшего ангела, при которой он отбоя не знал от самых видных девиц Мадрида - зачем он четыре года обхаживал близорукую толстозадую Кармен с бородавкой на вислом носу?
Ту самую Кармен, о которой он, приезжая, с содроганием рассказывал Пуйджу? Зачем? Здесь все просто: отец у Кармен был шишкой в столичных стоматологических кругах, а ради этого можно было и потерпеть: и бородавку, и нос, и зад, и даже черный густой пушок на скошенном ее подбородке.
Так ли, эдак ли, но своего Алонсито добился, а отношения с Кармен, опасно подвигавшиеся в сторону брака, со свойственным ему тактом и без особых потерь свел после на нет, о чем похвастался в очередной приезд Пуйджу. Между братьями не было тайн - до поры.
Место Алонсито получил, были уже оговорены кое-какие детали предстоящей свадьбы с отцом невесты - пришло время решительных действий. И Алонсито был к ним готов. Чего-чего, а решительности и иезуитского напора ему было не занимать.
Это Пуйдж мог терзаться какими-то моральными, одному ему понятными соображениями, тратя на это массу времени и сил, и в итоге остаться там же, где и был - для Алонсо такой вариант не годился. Не-е-т, Алонсито был блестящ, прост и безжалостен, как зубные щипцы: если зуб подлежал удалению, он без лишних церемоний удалял его, вот и все.
Операция по "удалению" Кармен, как рассказывал он Пуйджу, обошлась ему, в переводе на нынешнюю валюту, ровно в полторы сотни евро плюс накладные расходы: именно в такую сумму оценил свои услуги друг Алонсито, такой же записной красавчик-стоматолог Хавьер.
План был прост и действенен, как и все простое: Хавьер охмуряет любвеобильную и неустойчивую в моральном плане Кармен и затаскивает ее в постель - где, в самом разгаре любовных утех их и накрывает ошеломленный, отказывающийся верить глазам своим Алонсито.
Скандал, буря, гнев и ярость, справедливое негодование обманутого жениха, безутешное его горе от подлой измены возлюбленной - о возврате к былому не может быть и речи. Свадьба отменяется. Страдающий отец невесты просит лишь об одном: не предавать огласке грех распутной дочки - и со свойственным ему великодушием Алонсито идет навстречу мольбам раздавленного горем старика.
Именно так все и случилось - Алонсито всегда знал, что ему нужно, и умел этого добиться. Пуйдж тогда выслушал рассказ брата молча, не одобряя, того, что произошло, но и не думая осуждать. Кто он такой, чтобы осуждать? Судья, прокурор, или, может быть, Господь Бог? Нет, нет и нет - ровно три раза. Сам он не стал бы так поступать - только и всего.
Впрочем, не о нем ведь и речь. "Стал бы, не стал бы" - его мнения никто не спрашивал, как это было и в 99-м, когда умер дед.
Тогда, после дедовых похорон, и состоялся семейный совет с участием матери, отца и обоих братьев, на котором все и решилось. "Совет" - это сильно, конечно, сказано. Обо всем посоветовались и все решили заранее, без участия Пуйджа - а его, скорее, просто поставили перед фактом.
В Мадриде, по случаю и баснословно дешево - в три раза ниже истинной своей стоимости - продавалсь зубная клиника. Алонсито готовы были предоставить кредит - но часть суммы должен был внести он сам.
Дед помер - и уход за ним больше не тебовался. Родители согласны были продать барселонское жилье и перебраться к маминым старикам в Аркашон - если Пуйдж, разумеется, даст добро. Ведь на эту квартиру он имеет такие же права, как и Алонсито. Так что, если Пуйдж скажет "нет" - все останется как есть. А вот если Пуйдж войдет в положение брата, да еще согласится одолжить ему оставленные дедом деньги - тогда жизнь и карьеру Алонсито можно считать устроенной.
А там, естественно, Алонсито ни брата, ни родителей не забудет - как только встанет на ноги. Шанс уникальный - такие в жизни выпадают всего однажды. Упустить его было бы жаль. Глупо и жаль. Понятно, Пудйдж, что тебе нужно строить собственную жизнь. Жениться, обзавестись собственным углом - давно пора. Но такой шанс...
От тебя, Пуйдж, зависит сейчас будущее твоего любимого младшего брата. Барселонская квартира и твоя половина дедовых денег - этого будет достаточно. Если ты скажешь "нет" - что же, имеешь полное право. Все поймут и никто не упрекнет тебя ни словом. А вот если ты скажешь "да"... Но решать только тебе, Пуйдж.
Алонсито сидел чинно в полутемном углу комнаты, под деревянным распятием: в хорошем траурном костюме, нога на ногу, желтоватые сухие пальцы сплетены в замок и обнимают худое колено - и, пока отец, запинаясь и подыскивая слова, говорил, деликатно смотрел в сторону. Да, да, говорил именно отец - пряча глаза, не находя нужных слов и размахивая медленными, как умирающие голуби, руками.
Мама, куда более резкая и прямая, на этот раз молчала - и глаза тоже прятала. Что-то было не так, несправедливо, неправильно, хотя и непонятно, что - и всеми без исключения это ощущалось.
Во время отцова монолога Алонсито изредка взглядывал на Пуйджа ореховыми своими глазами - взглядывал так спокойно и чисто, что Пуйдж мимо воли мрачнел, издавая все более частые "гм". Он знал эти глаза. Такие глаза бывали у самого Пуйджа, когда он, совсем еще сопливым пацаненком, на углу у церкви Санта-Мария дель Мар воровал с лотка засахаренные каштаны у престарелой сеньоры Корнет-и-Корнет по провищу "Черепаха", а ангельская малютка Алонсито тем временем заговаривал торговке гнилые зубы, заглядывая в очи ей еще более небесным взором.
Вот так оно было тогда. От него зависела "жизнь и карьера младшего брата". Как будто у него, Пуйджа, не было своей жизни. Впрочем, они все знали, что делали. И знали, что маленький Пуйдж скажет, конечно же, "да". Он и сказал - к всеобщему удовольствию.
Вот только одно кольнуло тогда Пуйджа до самой кости, вошло в нее, обломилось с тонким хрустом и застряло, не желая уходить: то, что решалось все за его спиной. Без малейшего его участия. Было в этом что-то нечестное, черт побери. Была ложь. Хорошие дела за спиной не делаются. Как было нечестное и в том, что жизнь и судьба самого Пуйджа интересовала родителей куда меньше. Он и раньше подозревал это - но тогда особенно отчетливо понял, и понимание это далось не без боли.
Но здесь-то он сам, по большому счету, виноват. Он, в отличие от Алонсито, надежд никаких не подавал и блестящую карьеру не делал. Пуйдж был обычным работягой - человеком в ботинках со стальными носами. И, что важно - ничего не просил. Никогда и ничего не просил. А дают тем, кто просит - просит и уверен в священном своем праве: просить. Просить и обязательно получать.
Пуйдж и вообще со временем понял: есть люди, рожденные чтобы брать, а есть другие - кому на роду написано отдавать. И рождаешься ты, раз и навсегда, либо среди первых, либо среди вторых - но никак не между! И поменять что-либо даже не пытайся - это все одно, что пытаться сменить группу крови.
Это судьба. Нестираемый божий автограф, начертанный огненно в середине лба и удостоверящий навечно твою принадлежность. И сам Пуйдж, к великому своему сожалению, родился среди вторых: среди дех, кто обречен был отдавать. Ну и ладно, ну и хорошо - он не очень-то и расстраивался. Тем более, с судьбой не поспоришь - да он и не пытался.
А ложь во всей той истории все же была. И дед Пепе, знай он обо всем, такого уж точно не одобрил бы. Дед не любил полутонов. И "заспинных" операций - тоже. И Пуйдж не одобрил - но сказал "да". Потому что его поставили перед выбором, которого не было. Потому что, черт побери, он всегда дарил эту чертову розу сеньоре Кинтана.
Ну, да Бог с ним. Не он, а Алонсито ходил у родителей в любимчиках - но так всегда бывает. Кого-то больше, кого-то меньше - но все равно ведь любят! Нельзя упрекать родителей за то, что они любят своего родного сына. Это святое. Но обида и боль остались. Эй, спокойно, спокойно, сказал он себе - все давно похоронено в прошлом. И ты любишь и будешь любить своих стариков так же, как и всегда - на то они и родители.
Клинику младший брат купил, а двумя годами позже очень удачно женился, на дочери захудалого, но барона со связями в мадридском полусвете - и ни Пуйджа, ни родителей на свадьбу не пригласил.
Да, да, так оно и шло по нарастающей: учеба в Мадриде, клиника в Мадриде, женитьба на дочери аристокората, вторая клиника в Мадриде, квартира недалеко от Пуэрта дель Соль, вилла под Мадридом, клиенты из Эскориала, дом на Гран Канария - все эти ступени позолоченной лестницы, по которой Алонсито уходил от них все дальше и дальше в свое персональное небо, пока, наконец, не забрался на такую высоту, что перестал различать их вовсе...
Никаких денег, кстати, младший никогда ему так и не вернул - даже речи об этом не заходило. И родителям не помогал тоже. И, похоже, не собирался - а зачем? "Сразу зубы - а потом родственники" - это дважды, трижды про него сказано!
Когда же пристал черный час, и самому Пуйджу позарез понадобилась помощь, он, обратившись за ней к родному брату Алонсито - услышал отказ.
Ожидаемый отказ - Пуйдж почему-то нисколько не сомневался в том, что так оно и будет. Хотя врешь, упрекнул он себя: конечно же, сомневался - где-то там, на крайнем донышке души. Лучше сомневаться в очевидном, если это очевидное - полная дрянь. Вот он и сомневался - хотя знал, что так и будет. Зря, как выяснилось, сомневался. Уже тогда, на семейном "совете" в день похорон деда Пепе - знал, что и как будет потом. Приличные дела не делаются за спиной.
Вот чертовщина, а? Ведь были же они, были и есть - плоть от одной плоти, кровь от одной крови. Братья. Родные братья. Когда и где пошло все вразнобой - вразброс и в разные стороны?
Ведь был же, был этот пухловатый херувимчик Алонсито - принимал в короткопалые ручонки леденцы, одаривал мир лучезарными улыбками... Воистину и на самоим деле безгрешный - как и все без исключения дети. И рос он рядом и вместе с Пуйджем, и компания у них была одна, и интересы, и мелкие детские шалости... И снова Пуйдж невольно улыбнулся, вспоминая, как воровали они каштаны у "Черепахи" - там, на углу церкви Санта-Мария дель Мар.
А потом дед Пепе как-то рассказал им, что внутри самой церкви есть витраж с гербом футбольного клуба "Барселоны" - их знаменитой и любимейшей "Барсы". Церковь горела во время Гражданской войны, выгорала изнутри одиннадцать дней кряду... Многие витражи пострадали; их восстанавливали после всем миром, и "Барса" тогда отвалила сто тысяч песет на благое дело - вот и удостоилась такой чести.
Поверить в это было сложно: где средние века, а где ФК "Барселона"?! Но так сказал сам дед Пепе, а значит, всякие сомнения исключались. На вопрос, где именно находится этот витраж, дед только улыбнулся, точнее, едва обозначил улыбку в уголках глубоко посаженных глаз. Вам надо, вы и ищите, сказал он, и спорить с ним было бесполезно. Умел старик заинтересовать, ничего не скажешь!
На следующий день, с самого утра, Пуйдж и Алонсито, два сопливых карапуза, были уже у окованных медью ворот: высоких, тяжелых, с фигурками портовых грузчиков, которые в 14-м веке на своем горбу и перетаскали из королевских каменоломен на холме Монжуик весь камень, необходимый для строительства.
Открылась, проскрипев на три тона, дверь - и они вступили в огромный, всякий раз заново поражающий ширью и высотой каменный резной корабль церкви - вступили и замерли. Церковь и была - именно как корабль: грандиозный, перевернутый кверху килем Ноев Ковчег, в котором для света и радости прорубили в свое время окна и вставили в них витражи.
Витражей было столько, что искать, казалось, придется, целую жизнь: первый ярус, и второй, и круглые люкеты над ними, и огромная ажурная роза над главным порталом. И гербов были великие сотни и, может быть, тысячи - но они искали. Задрав головенки, стараясь поменьше натыкаться на дубовые, отполированные людьми и временем, скамьи, бродили по безразмерному храму-кораблю два часа - и ведь нашли!
И нашел именно младший, Алонсито - Пуйдж помнил, каким азартом и счастьем светлись тогда его глазенки в легком полумраке церкви... Да и сам он был тогда рад, за него, за себя, за то, что они таки добились своего, обнаружили этот нужный им до зареза герб...
А когда записавшийся в скауты Пуйдж приволок домой самого настоящего хорька - незвирая на строжайший материнский запрет на любую живность, и зверь целых два дня жил в их с Алонсито комнате - младший и словом не обмолвился родителям. А ведь случалось им с Пуйджем и ссориться, и даже драться - но Алонсито и не подумал ябедничать, и был нем, как спящая рыба. Хорек, существо забавное, но вредное донельзя, стал их общей тайной - каки положено у родных братьев.
Правда, тайна все одно на третий день раскрылась: Пуйдж пошел в туалет, хорек через незакрытую дверь выскользнул вослед, прокрался за ним в отхожее место - и, только Пуйдж расстегнул ширинку - нырнул ему снизу в штанину.
Оказавшись в узком темном плену, зверь обезумел, и, маниакально продираясь выше, принялся терзать глупую плоть Пуйджа самым безжалостным образом. На благой его мат к дверям туалета примчалась вся семья: мать, отец и Алонсито, и когда он, с окровавленной ногой, вышел, держа в одной руке сдернутые полностью джинсы, а в другой - шипящего, кажущего острые зубы хоря - это был номер! Досталось тогда по первое число и Пуйджу, и младшему - за то, что держал язык за зубами. Но ведь держал же, черт побери! А хоря мать велела вернуть туда, откуда Пуйдж его приволок. Да-а-а, было...
И музыку они слушали одинаковую: правда, у Пуйджа над кроватью висел Джон Леннон в очках-велосипедах, а у Алонсито - бородатый Маккартни, но Битлы-то от этого не перестали быть Битлами!
Ведь было, было такое: мы видели одними на двоих глазами, радовались вместе, чувствовали и понимали вместе - где, когда, в какую минуту все пошло вразброд? Вразброс, вразнобой и в разные стороны? Эх, что уж теперь вспоминать...
Так ли, эдак ли, но дед Пепе умер, барселонский угол был продан, родители поменяли море на океан, уехав жить в Аркашон, Монсе потерялась в необъятной Барселоне - иными словами, в городе маленького Пуйджа ничего теперь не держало. Так он, в силу обстоятельств, "дозрел" окончательно...
Полностью текст романа можно прочитать здесь: https://ridero.ru/books/krasnoe_spokojstvie/
