"Красное спокойствие". Глава 10. Полгода, которых не было
zakharovsergei@mail.ru Тел, WhatsApp, Viber +34 630917047
Монастырь Монсеррат.12-10
В монастыре был привычный аншлаг.
Машину пришлось оставить в трех километрах ниже, напротив отеля, принимавшего в свое время самых богатых людей не только Испании, но и мира - а теперь лет уж двадцать как заколоченного. В пестроте графитти, каким сплошь изуродован был обветшавший фасад, выделялись намалеванные жирно красным серп и молот и, чуть ниже, ультиматумом, еще два кратких кровавых словца : "Karl Marx".
Отель этот носил название "Колония Пуйдж" - Пуйдж только сейчас разглядел, как следует, покосившиеся буквы над парадной лестницей и отметил это совпадение. Были времена, отель входил в десятку самых роскошных и дорогих гостиниц Королевства.
Банкеты, фуршеты, вечеринки виднейших представителей мирового промышленного бомонда гремели здесь так, что эхо от них было прекрасно слышно в Мадриде и в Кадисе, в Лондоне и Париже, в Цюрихе и Берлине, и даже по ту сторону злой Атлантики. Под рюмку вина или кавы здесь, бывало, решались экономические вопросы планетарного масштаба.
До запрета на азартные игры в отеле имелось небольшое уютное казино, где бизнесмены, приезжавшие сюда заключать многомиллионные контракты, не прочь были, в виде развлечения, спустить на азартную блажь десяток-другой тысчонок. Для набитых купюрами холостяков, по движению холеного мизинца, мигом из Барселоны доставляли отборнейших девиц или нежных юношей - и все это в окружении дивных горных пейзажей, в двух шагах от мировой Святыни. Красота? Красота!
Всей красоте вышел срок в тридцать шестом. С началом Гражданской отель реквизировала Республика, и на три года он превращен был в военный госпиталь. Во времена Франко его вернули прежним владельцам, но былых блеска и славы он никогда уже не достиг.
Более того, отель необратимо и как будто по заранее написанному плану приходил все в больший упадок - невзирая на развитие туризма и растущую посещаемость места. Владельцы, в конце концов, вынуждены были продать его ввиду явной убыточности, но и при новых хозяевах разруха и нисхождение продолжались.
Времена пятизвездного люкса остались в прошлом. Заведение перешло в разряд хостелов, постепенно приобретая все более черную славу. Только за восьмидесятые здесь случилось одиннадцать самоубийств постояльцев - одно другого мрачнее и непонятней. Кроме того, на головы новых хозяев сыпались, как из рога гибельного изобилия, серьезнейшие, возникавшие будто на ровном месте, проблемы. По мнению многих, повинны во всех несчастьях были неприкаянные души умерших здесь республиканцев - грешников и убийц, обреченные без срока бродить в этих стенах, и Пуйдж склонен был верить, что так и есть.
Так или иначе, последний владелец повесился прямо в холле,на бронзовой люстре, не оставив даже предсмертной записки, после чего наследники долго пытались продать его, но не преуспели.
Как-то, лет десять назад, из спортивного интереса Пуйдж даже забрался через разбитое окно внутрь и был впечатлен увиденным. На изъеденной древоточцем конторке еще лежали пожелтевшие счета и квитанции с датой "1991". Посуда на затхлой кухне, плакат того же девяносто первого года, извещающий о начале сезона корриды, спальня хозяев с неразличимыми уже фотографиями в рамках позеленевшей меди - все кричало о том, что здесь на самом деле грянула трагедия, пришла в одночасье и навсегда, после чего оставалось только бежать, бросив все, как есть. Ощущение беды, как показалось ему тогда, въелось в самые стены - и еще два дня он не мог от него избавиться.
Удивительно, но раньше я просто не замечал, что отель - мой тезка, сказал он себе. Может потому, что раньше сам я был другим. А сейчас? Я, если разобраться - в точности, как этот отель. И призраки во мне бродят такие же - не из райских кущ. Призраки, имя - все у нас сейчас одинаковое. Так ли? Нет, не так - тут же возразил он себе. Отеля нет - а я есть! Я есть - а отеля нет. В этом разница!
Отеля не было, но место, где находилась когда-то отельная стоянка, осталось - правда, уже без асфальта. На оранжевой плотной земле, рядом с новеньким домом на колесах с бельгийскими номерами, Пуйдж и оставил свой "Монтеро".
По правде говоря, место это ему категорически не нравилось: он знал, что здесь вовсю орудуют мерзейшие и подлые румыны, вскрывая машины почти в открытую: да и сейчас у края стоянки, над самой пропастью он видел мелкую крошку битого стекла - однако на этот раз абсолютно был спокоен. Что бы не случилось - все будет правильно и единственно верно. Сегодня все будет так, как и должно быть - и он, Пуйдж, ничего, по большому счету, не решает.
Оставшуюся часть пути он, забирая все время в крутую гору, прошагал в половину часа, поднялся на площадь Санта-Мария и пристроился в толстый разноцветный хвост очереди к Черной Мадонне. Он знал, что так будет, и даже рад был, что не попадет к Моренете немедленно: слишком многое нужно было обдумать перед тем, как сказать. Он и обдумывал.
***
...Разумеется, Пуйдж остался у Кадафалка - в конце концов, дарил же он эту розу сеньоре Кинтана!
Старый Кадафалк действительно звонил Пунти насчет ипотечных дел, но разговор самого Пуйджа с директором вышел, тем не менее, неприятным.
Впервые открылось Пуйджу, что безупречный механизм, который всегда являл собой сеньор Пунти, может, оказывается, давать сбои.
Нет-нет, Пунти пытался улыбаться, как и прежде - однако не видел свою улыбку со стороны. А Пуйдж видел - он сидел по другую сторону стола. Улыбка Пунти стала скошенной на левую сторону и - насквозь фальшивой. В Каталонии не принято улыбаться фальшиво. Хуже этого нет! Улыбайся от души, по-настоящему, во всю каталонскую ширь - или не скаль зубы вообще, не позорь славную нацию!
Понятно, что Пуйдж был не единственным и не первым, кто оказался в подобной ситуации - вот Пунти, похоже, и подутратил этот безупречный механический контроль. Во всяком случае, выражение лица его, которое банкир пытался и не мог скрыть, Пуйдж запомнил очень хорошо: устало-брезгливую мину хозяина, какому бесконечно надоели неуместные и жалкие просьбы рабов.
Меж тем, десяток лет Пудж отдавал банку больше половины своей зарплаты, и шли эти немалые деньги, особенно в первые годы, в основном на выплату процентов - до кредитного тела он добрался далеко не сразу и даже ущипнуть его не успел, как следует! Да и не Пуйдж, в конце концов, устроил мировой кризис, и не Пуйдж заигрался во все эти банковские игры: так директор мог бы быть и полюбезнее.
А впрочем - Пуйдж просил. Просил-то он, Пуйдж! И просил, ощущая себя маленьким и жалким, как никогда ранее.
Отсрочку, тем не менее, он получил.
А дальше все было просто. Элементарная арифметика, одни злые, потные и голые цифры - и никаких эмоций.
Работу, расчитанную на сорок восемь человек, предстояло выполнить двадцати двум - только и всего.
Это означало, что работать нужно будет еще быстрее и лучше, чем ты когда-либо мог и умел.
Это означало, что пахать нужно будет не восемь часов в день, а двенадцать, или четырнадцать, или шестнадцать, или сколько понадобится - а о выходных на ближайшие полгода придется забыть.
Это означало, что все болячки, хвори и недомогания придется отложить на те же полгода: на войне болеть не рекомендуется, да и нельзя.
Это означало, что охоту, всякую и всяческую, тоже придется на эти полгода из жизни начисто исключить, а собачку Пенелопу - свезти в новый раз Моралесу.
Это означало, что к концу этих шести месяцев маленький Пуйдж обратится в бесконечно тупое, с ватным телом и полным отсутствием мыслей в гулкой, как колокол, и такой же полой голове животное, способное лишь механически пережевывать пищу, не чувствуя вкуса, спать, категорически не высыпаясь - и работать, работать, работать, вкалывать, как подлейший галерный раб.
Работа облагораживает человека - этот миф придумали люди, которым никогда в жизни не приходилось работать по-настоящему. Работа, если на то пошло, облагораживает раба - ибо для нее он и создан. Что же, если надо, я буду рабом, сказал себе Пуйдж - потому что действительно надо!
Потому что в конце этого скорбного тернистого пути, усеянного трупами павших на полдороге, маячила солидная сумма денег - а это означало, что дом Пуйджа останется домом Пуйджа.
И в конце концов - работать Пуйджу было не привыкать: ведь силы в нем было на пятерых, а выносливости - на полуроту.
Он и работал. Вкалывал, уродовался, убивался, выкладывался на двести пятьдесят процентов - как и все, оставшиеся на эту страду у старого Кадафалка.
Их единственным домом на эти шесть месяцев стал худой, дышавший давно на ладан придорожный мотель за потерянной в пиренейских складках деревушкой Сеткасес, в десятке серпантинистых километров от объекта.
Мотель, крытый местами прохудившейся бледно-розовой черепицей, был подобен пустыне, и не только потому, что кроме их бригады, иные постояльцы за все шесть месяцев там так ни разу и не появились: днем он непостижимым образом нагревался до почти несовместимой с жизнью температуры, а ночью таким же непостижимо, мгновенно и арктически выстывал.
О кондиционерах речи не шло - их там попросту не было. Точнее, когда-то, вероятно, были - но после их по неизвестным причинам демонтировали и увезли в неизвестном направлении. Имелись зато радиаторные батареи старого образца - но дизельный котел, гнавший по ним когда-то божественное тепло, был там же, где и кондиционеры - то есть, отсутствовал. И если от жары работяги не страдали, поскольку вкалывали весь день на объекте, то ночью мерзли будь здоров - все, и даже сам неизнеженный Пуйдж.
Верблюжьи одеяла, не новые, но вполне еще ничего себе, которые раздобыл где-то Кадафалк, проблему решили, но не полностью. Впрочем, уже через неделю никто и внимания не обращал на эти маленькие неудобства - ни у кого попросту не оставалось сил на то, чтобы мерзнуть.
И кормили их так же отвратительно - хотя, будь все иначе, Пуйдж, пожалуй, удивился бы. Заведение (Пуйдж так и не запомнил, сколько ни старался, его название) ни в коем случае приличный кормежки не предполагало. Что до персонала - он состоял из трех углубленных в себя пакистанцев, каталонского старца с клюкой и слуховым аппаратом и его бородатой улыбчивой внучки по имени Нурия.
Хозяина мотеля никто за полгода так и не сподобился увидеть. Единственное, что о нем было известно из рассказов Кадафалка, которому тот приходился дальним родственником - человек он умнейший: шутка ли, самостоятельно, в одиночку и по книгам он выучил русский язык! А ведь всякому должно быть известно, что сложнее, запутаннее и непонятнее языка, чем русский, в мире нет. Когда же, путями неисповедимыми, в мотель забрел самый настоящий россиянин (или, возможно, грузин), хозяин, чему были свидетели, запросто болтал с ним не менее пяти минут на чистейшем русском, причем, оба прекрасно понимали друг друга.
Удивительны дела твои, Господи! Наделенный такими редкими талантами человек... Если бы он хоть сотую долю рвения, с каким изучал этот самый язык, вкладывал в обустройство своей шараги, работникам, и Пуйджу в том числе, не пришлось бы существовать в таких пещерных условиях.
Однако, по большому счету, все это были мелочи, не стоящие внимания: главное, имелась работа, за которую, пусть и в туманном будущем, маячил солидный куш; имелся ежедневный кусок хлеба и какая-никакая крыша над головой - с остальным легко можно было смириться - тем более, на каких-то полгода.
Тем более, что были и развлечения. Одно развлечение, если совсем уж держаться протокола: организованные Кадафалком в качестве премии и медицинской заботы бесплатные девочки из борделей Сагарры, которых раз в две недели, по четвергам, привозил на бордовом Фольксвагене "Транспортер" хитроглазый улыбчивый негр-великан по имени Гасдрубал.
Девицы были разные, от пожилых, походивших на сильно просроченное мясо, испанок с мужскими голосами до совсем еще юных, черных до синевы девочек с африканского континента. Каждый раз их приезжало ровно восемь - столько позволяла вместимость автобуса - и потому работяги пользовали их по жребию, в три захода.
Пуйджу в первый же их приезд повезло: он попал в стартовую восьмерку. И девица ему тоже досталась, что надо: хлопавшая длиннейшими ресницами, почти-бессловесная и глупо-улыбчивая восемнадцатилетняя красотка из Конго.
Они вошли в комнату.
Пуйдж положил руку на тугую, оттопыренную по-африкански, аппетитную задницу...
Вот и хорошо, вот и славно, сказал он себе. Самое время! Потому что как раз накануне привиделся ему особый сон, и в сне том - морщинистая, с пустыми объемами, старушонка лет так семидесяти в парике лимонного колера - кроме парика да босоножек с длиннейшими шпильками, на ней и не было ничего. И восседала эта старушонка в продавленном кресле напротив его кровати, забравшись в него целиком, а ноги самым беспощадным образом раскидав по подлокотникам и Пуйджу являя древний свой стыд. Лицо же у ней было самое смиренное, и глаза - опущены долу.
-Вот мне Пуйдж, чего надобно, - голосом напевным и негромким завела речь она. - Мне, Пуйдж, надобно, чтобы ты меня и сюда, и сюда, а потом еще и так обязательно... - и, в сопровождение речей своих, склеротическими пальцами натурально показывала, куда ей, или ее, нужно.
От такого безобразия Пуйдж ужаснулся и готов был возроптать - и ушлая старушка, взметнув коротко глаза на него, разом углядела это.
-А если ты, маленькая скотина, отнекиваться вздумаешь - пожалеешь, и еще как! Так пожалеешь, что тебе и не снилось! - совсем другим уже, зазвеневшим злой медью, голосом пригрозила она. - Ты мне даже не вздумай - отнекиваться! А не то мигом твоего "альмогавара" отчекрыжу! А ну, давай, за дело!
И подраскорячилась еще горше. На столике, у бабушки под рукой, Пуйдж обнаружил внушительных размеров мачете, ждавшее молча и веско. Деморализованный, не смея ослушаться, он полез было из верблюжьего рая - и в испарине проснулся. Ох, и сон! От снов таких белеют головой! И если уж привиделось такое - значит, нужна позарез женщина.
...А вот, как по заказу, и она - да еще и черная красотка, вдобавок!
Он положил тяжелую руку на тугую, по-африкански оттопыренную аппетитную задницу - и понял, что ничего не будет. Ничего не будет? Это у него-то, Пуйджа?! Ерунда какая! - пробовал он разозлиться на себя. И при чем тут Монсе? Вот причем тут, спрашивается, Монсе!? Это все одно, что выпить витамины, чтобы организм нормально функционировал. Никаких чувств, одна чистая физиология, так сказать, техобслуживание организма - почему это ничего не будет? Ерунда и есть - но знал уже, что не ерунда.
Девица заметила его промедление.
-Все в порядке? - на ломаном испанском уточнила она.
Пуйдж молчал, пытаясь разобраться с хаосом, творившимся в лобастой его голове.
-Ты болен? - спрашивая, она не пере ставала улыбаться.
-Да - хмуро ответил он. Девица, по сути, подсказала ему ответ. Он действительно снова болел - и повинна в его болезни была именно Монсе.
Продажной любви, одним словом, не получилось - ни тогда, ни потом. Вместо того он, предварительно созвонившись с Монсе, сгонял ночью в Барселону: три часа туда, два часа там, с бывшей одноклассницей - и три с половиной, теряя то и дело контроль над дорогой, часа обратно. Как раз успел к новому рабочему дню, а потом еще дважды повторял такое - то есть, при их графике, невозможное. Но что поделать - если болезнь!
Их единственным и безусловным вождем на эти полгода стал неутомимый и вездесущий старый Кадафалк, который всегда, особенно в начале, был рядом с ними, над ними и среди них: организовывал, добывал, руководил, вдохновлял, а если требовалось, и сам надевал маску сварщика или брал в руки мастерок и лопатил, как и всякий другой; который даже девочек Сагарры пользовал наравне со всеми - таким он был, этот старый Кадафалк!
Первых три недели он даже жил с ними вместе в мотеле полиглота - потом естественно, уехал, но оно и не удивительно: Кадафалк - хозяин, лицо, отвечающее за весь процесс, а процесс, понятное дело, требовал его присутствия в самых разных местах.
И тем не менее, он продолжал приезжать к ним хотя бы раз в неделю, стараясь подгадать на четверг - и в каждый из этих приездов умел поддержать работяг: где личным примером, где веселым рассказом, где крепким словцом, а где и парой дюжин бренди "Торрес".
Поддержка им действительно требовалась: работы было чересчур много - больше, чем в принципе, можно потянуть, если ты, конечно, не титан. Титанов среди них не было - были люди, обычные люди, а на эти шесть месяцев - рабы.
И когда подступало к самому горлу, и казалось, что худшее, что вообще может быть - это открыть глаза, зная, что опять предстоит эта нескончаемая каторга - тогда оставалось только молиться. И молитва у них была единственная и одна: Пресвятая Богородица Монтсерратская, дай нам веру, и сил, и терпения, помоги нам выдержать, выстоять, дожить и выполнить этот заказ!
Их единственной, самой истовой и честной, и самой несбыточной мечтой - чтобы эти полгода поскорей истекли.
И они таки истекли.
Был понедельник, когда все завершилось - прохладный уже по-осеннему, туманнный сентябрьский понедельник. Пуйдж, как и все остальные, настолько был вымотан, что не испытывал ни радости, ни облегчения.
Он шел и тащил, тащил, тащил, не поднимая головы - пока не уперся лбом в железную дверь. Дверь означала конец пути. За дверью было все: свет, воздух, нормальные человеческие чувства - вот только открыть ее не было сил. Пока - не было сил. Все это, знал Пуйдж, обязательно придет и останется с ним потом: когда он как следует выспится и отдохнет.
В четверг утром часть денег должна была поступить на счет, и в четверг же, как сказал исхудавший на четверть центнера, но довольный, как мэр Барселоны, старый Кадафалк: добро пожаловать в контору за конвертами! Вы, ребята, это заслужили!
До Сорта Пуйдж добрался уже в сумерках. Дом, тосковавший без хозяина - Пуйдж за полгода был здесь лишь дважды, наездами в полусутки - с закрытыми наглухо ставнями, рос на своем месте: прекрасный и родной до малого чердачного оконца. При виде его Пуйдж ощутил, наконец, пусть и в самой глухой глубине: бурлящую гейзером, обдающую ласковым жаром даже на расстоянии радость.
Он радости этой он внезапно ослаб - почти выпал из машины, устроился на скамье рядом с калиткой и закурил, спиной ощущая исходящее от дома тепло. На этой скамье они десяток лет назад познакомились, здесь Пуйдж вел с домом долгие ночные беседы, рассказывая ему всю свою прямую, как мачта, и такую же деревянную, если разобраться, жизнь - в те еще времена, когда дом ему не принадлежал.
Да и сейчас, вишь ты, непросто нам приходится, верно? Да и кому теперь легко? Пуйдж, не оглядываясь, знал, что дом, в ответ на мысли его, согласно кивнул за спиной. Кому легко? Есл бы ты знал, какую чертову уйму работы пришлось перелопатить за эти полгода! Когда-то самым распространенным приговором за ересь были галеры. Не сожжение на костре, нет - кой черт переводить зря рабочую скотинку, какая может еще принести посильную пользу? Правда, недолго: больше двух лет выдерживали единицы - остальные отдавали Богу душу раньше. Знаешь, два года работы в таком темпе, что был у нас, не выдержал бы никто. Ни на каких галерах. И даже года не выдержал бы - потому что это невозможно. Это много хуже, чем галеры - но оно того стоило! Стоило - хотя бы для того, чтобы я мог сидеть сейчас здесь и рассказывать тебе, что и как будет дальше.
Пуйдж закурил еще, откинулся на деревянную спинку, закрыл глаза и улыбнулся - и дом, знал он, улыбнулся тоже. Что и как будет дальше... А что и как будет дальше?
В пятницу он внесет необходимую сумму - и все ипотечные проблемы будут решены.
А в четверг, накануне, он получит целую кучу денег: их при любом раскладе хватит как минимум на полгода платежей вперед. А дальше - будет видно. В конце концов, таких сварщиков как он - поискать! Работу он так или иначе всегда найдет. Главное же, что может быть сейчас и всегда: дом остается с Пуйджем, а Пуйдж - остается с домом. Со своим домом. Так было, есть и будет. Аминь.
Весь вторник Пуйдж проспал. И всю среду - тоже. И еще - половину четверга.
И до чего же славный это был сон! Все предыдущих полгода Пуйдж, засыпая, видел одно и то же, если не считать редких эротических кошмаров: устремленная в пугающий бесконечностью верх дорога в полутемном тоннеле, а он, бедолага, впрягся и тащит по узким рельсам ржавую вагонетку на тугом скрипучем ходу, слыша за спиной, как раз за разом чья-то безжалостная и явно механическая рука подбрасывает в нутро тележки свинцовые пластины. Ббух, ббух, ббух, пластина справа, пластина слева - и с каждым таким глуховатым и веским "ббух" идти становилось все тяжелее, а остановиться было нельзя, и он тащил, истекая злым жарким потом и испытывая сильнейшее желание выдраться из мучительного сна, и выдирался, наконец, под бодрящий ритм телефонного будильника, игравшего "We Will Rock You" - выдирался, чтобы тащить уже в действительности - а потом все повторялось. И с каждой новой ночью свинца в вагонетке прибывало, а путь все так же оставался бесконечен - все тот же затхлый полумрак, все те же уходящие наверх, повенчанные раз и навсегда неизбежностью рельсы; если бы не полная притупленность всех чувств, даже тех, которых у Пуйджа отродясь не было - сон этот мог бы свести с ума, это точно.
И тем приятнее был сон теперешний - сон победителя. Он таки дотащил, допер на исхудавшем горбу эту многотонную тележку наверх, и выбрался на свежий прохладный воздух, и полюбовался ямой грандиозного цирка, окруженного со всех сторон отвесными скалами, желтоватая твердь которых прошита была там и здесь сверкающими живой ртутью нитями водопадов, и надышался всласть, и покурил даже, пьянея приятно от дыма и недостатка воздуха, а там - пнул ненавистный груз под уклон и наблюдал, наслаждаясь, как адский вагон разгоняется перед тем, как ухнуть в веселую пропасть, забирая с собой всю неподъемную, накопленную за этих полгода тяжесть. Пуйдж, видит Бог, заслужил его - сон победителя!
Пуйдж заслужил его, и теперь спал, выходя из этого сна лишь ненадолго и по необходимости: так выскакивают из поезда на случайном полустанке, чтобы купить в привокзальной лавке сигареты и пару газет - и снова нырнуть в уютное нутро вагона.
Он просыпался, кажется, главным образом, затем, чтобы в новый раз осознать, как же здорово это - спать, и продолжал заниматься сном: целеустремленно, старательно и счастливо.
Все краткие интервалы меж сонным этим марафоном походили один на другой, как два китайца: потрескивали в зеве каминном дрова; над мясной сковородой поднимался ароматный пар; в бокале ждала виноградная радость; кресло качалось, скрипя на обратном ходу; телевизор мелькал немыми картинками - немыми, потому что Пуйдж звонил каждый раз Монсе, и звук телевизора мешал слышать и слушать ее голос. Слышать - пока только слышать, а вот увидит ее он в субботу - со всем отсюда вытекающим. Отоспится, окрепнет - негоже являться к ней истрепанным доходягой - и увидит. И покажет, что сил в нем - на пятерых, а выносливости - на полуроту.
Закончив разговор, он принимался за мясо, кромсая его кинжалом для добивания зверя - тем самым, что подарил ему кривой Сантьяго. Он пил, он курил, он глядел бездумно в экранное мельтешение - и все делал счастливо, счастливо. Он даже в туалет ходил счастливо - бывает и такое.
-Потому что я сделал это, - то и дело повторял он вслух себе: как и всякий живущий одиноко человек, он считал себя неплохим собеседником. - Я сделал это, черт побери! Я сделал это - вот хорошо-то, а? А сейчас не мешало бы немного вздремнуть!
Грязной посуды в раковине прибавлялось; пустые бутылки, словно отстрелянные гильзы, выстраивалась в батарею у холодильника; окуркам становилось тесно в зеленой пепельнице - чистюля Пуйдж продолжал спать.
Проснувшись в четверг после полудня, он долго стоял под душем, после так же долго и тщательно сбривал густую, с проседью щетину, норовя убрать все, до последнего упрямого волоска на мыске кадыка, принарядился, вывел из гаражного стойла железного своего ослика, отметив попутно, что давно пора как следует отмыть его, пропылесосить и вычистить салон, поменять масло, фильтры и резину на передних колесах - и покатился на полигон Аметльерс, где находился офис старого Кадафалка: за пухлым своим конвертом. А может быть, и двумя-тремя-четырьмя - в зависимости от того, какими купюрами собирались отдавать ему деньги. Все-таки, двадцать одна тысяча - деньги немалые, и больше половины их приходились как раз на конвертную долю.
По пути он тормознул у пласа Майор и скормил банковскую карту в щель автомата. Деньги еще не пришли, да он, если честно, и не рассчитывал. Испанские банки тоже никуда не спешили. Ничего, придут завтра. А конверты он заберет сейчас.
В пяти километрах от Сорта он свернул на узкий серпантин, забиравший круто вверх - и едва успел прижаться к скале: навстречу, занимая все пространство дороги, повизгивая стертыми шинами на вираже, лязгая и гремя железом, сумасшедшим замызганным одром пролетел допотопный, девяностых годов выпуска, Чероки.
Пуйдж выругался и перевел дух: он враз узнал и машину, и водителя - воспитанного пожилого пуэрториканца Луиса, который никогда не ездил на своем шарабане быстрее девяноста, справедливо опасаясь, что тот рассыплется в хлам.
Пуйдж утер со лба высыпавший мгновенно пот и еще раз ругнулся. Совсем сдурел старый черт от радости! Никогда, поди, не доводилось держать в руках столько денег сразу - вот и несется вскачь, не разбирая дороги.
Пуэрториканское ралли, тем не менее, совсем Пуйджу не понравилось. Запоздай он с реакцией на малую долю секунды - и можно было бы вообще никуда не спешить. Ни ему, ни Луису. Вот каброн!
Так, с осадочком, Пуйдж припарковался на неожиданно пустой стоянке и пошел в офис. Внутри, к величайшему его удивлению, никого не было: только заплаканная Биби с разъерошенными во все края рыжими прядями.
-Я звонила тебе, Пуйдж, - сказала, всхипывая, она. - Тебе и всем остальным. Ты не брал трубку. Весь вчерашний вечер и весь сегодняшний день я только и делаю, что звоню, звоню, звоню, и выслушиваю в свой адрес черт знает что! А что творилось здесь с самого утра! Два десятка человек готовы были разорвать меня на куски! Этот чертов Луис, наш тихоня, только что меня чуть не задушил! Это не день - это просто ад какой-то! Я сдохну, если это не прекратится! Я не могу, я не железная, я женщина, в конце концов - я. Не! Мо! Гу!!!
Пуйдж видел, что у Биби начнется вот-вот истерика. Из низкорослого холодильничка в левом углу комнаты он произвел бутылку "Вичи Каталана", свернул ей шею и дал Биби напиться, как следует. Минеральная вода оказала эффект.
-Что случилось, Биби? - доверительно-вкрадчивым голосом психиатра со стажем спросил негромко он.
Биби грохотнула о столешницу стаканом и прицелилась в него воспаленными глазницами - словно смертными стволами горизонталки.
-Это конец, Пуйдж, - просто сказала она.
Полностью текст романа можно прочитать здесь: https://ridero.ru/books/krasnoe_spokojstvie/
