"Красное спокойствие" Глава 7. Дед Пепе
zakharovsergei@mail.ru Тел, WhatsApp, Viber +34 630917047
Барселона. 10-15
Охота и горы, великий "Эль Пиринео" - все это от деда Пепе, "старого Пуйджа", как назвала его сеньора Кинтана.
Дед Пепе - целая легенда: взять уже то, что закадычным дружком его детства был сам Рамон Меркадер, будущий убийца Троцкого!
В начале 20-х Меркадеры как раз обеднели и перебралась жить в старый город, на улицу Ампле, аккурат в двух шагах от базилики Мерсе. Дед рассказывал, что частенько обедал у Меркадеров, и каждый раз, идя туда, боялся пуще смерти момента, когда придется здороваться с мамой Рамона, доньей Каридад дель Рио: очень уж страшные у той были глаза!
-Как глянет, так и разберет тебя по винтикам, до самой станины! - рассказывал дед. - И шевельнуться боишься: точно как на допросе или у зубного врача! А женщина была душевная, и помогала многим, и соседи ее уважали, а поди ж ты - такой взгляд!
Бояться, впрочем, нужно было не деду, а Льву Троцкому - но выяснилось это много позже.
При таких-то знакомствах не удивительно, что с первых же дней Гражданской Войны дед воевал за Республику. Именно, что не сидел в городской милиции и не сводил личные счеты с классовыми врагами, как делали тогда многие. Именно, что не жег барселонские церкви и не убивал выстрелом в затылок безоружных приходских священников, предварительно поставив их на колени - или не распинал их заживо на кресте. Именно, что не вытаскивал из склепов барселонских монастырей истлевшие трупы монахов и не устраивал из них страшные вертепы на городских площадях - как делали многие.
Дед Пепе воевал: воевал с винтовкой в руках против таких же испанцев с оружием - но классовых врагов. Он прошел все возможные фронты и направления, дважды был ранен, попал под Тортосой в плен, чудом избежал расстрела, бежал и снова воевал, а в 39-м, когда Республика, преданная и проданная, блевала, издыхая, сгустками черной крови, через Ронсевальское ущелье, как когда-то Роланд, ушел с сотней товарищей во Францию и стал "маки".
Дед был одним из 32-х испанцев, которые 22 августа 1944-го в пух и прах раздолбали коллону немцев, отступавшую из Марселя - 1300 человек, 60 грузовиков и 6 танков, шутка ли! После освобождения Франции дед Пепе вернулся в Пиренеи. В октябре 44-го в числе 8-ми тысяч партизан, захвативших и удерживавших каталонскую долину Аран в течении 10 дней, тоже был дед Пепе.
В 47-м его арестовали по доносу провокатора в Бенаске, куда он бегал по ночам к местной красавице Нурии, батрачке и круглой сироте. Арестовали и Нурию - за пособничество бандитам, и полтора года держали в барселонской тюрьме "Карсель Модело". Обращались с ней нехорошо - от пыток половина головы ее поседела и она несколько повредилась в уме.
Дед отсидел пять с половиной лет в крепости Монжуик. Дважды его поднимали на рассвете и выводили в ров Святой Евлалии расстреливать - а все же не расстреляли: потому, может быть, что он не сводил личные счеты с классовыми врагами, не насиловал монахинь и не убивал городских священников.
На допросах ему выбили одиннадцать зубов, сломали половину ребер и все пальцы на левой руке. Выйдя из тюрьмы, он вставил недостающие зубы, женился на Нурии и продолжил род.
Как-то Нурии сделалось дурно у входа в церковь Санта-Мария дель Пи, где она бывала каждое воскресенье на мессе. Потеряв сознание, она поехала стремительно вниз, к камням неласковым ступеней - и хорошо, что рядом были люди. Прихожане привели ее в чувство и помогли добраться до дома.
Там она поведала мужу то, о чем не решалась заговорить ранее: оказывается, в тюрьме ее четырежды насиловали, предварительно вставив в рот ствол пистолета - и одного из насильников, косоглазого галисийца по прозвищу "Трехпалый", она увидела и узнала. Тот, разодетый с воскресном шиком, курил сигару за столиком кафе справа от церковного портала, аккурат под сосной - достойный гражданин достойного города. Нурия узнала бы его и в хоккейной маске - все четыре раза, издеваясь над нею, он лютовал хуже прочих. Дед, выслушав, не сказал ничего - просто обнял, гладил по крашеным, чтобы скрыть седину, волосам и молчал.
Через три с половиной месяца, за день до Святого Рождества, "Трехпалого" обнаружили мертвым в порту, неподалеку от монумента Колумбу: галисиец лежал со спущенными штанами, уставясь незряче в небесную глубь; член его аккуратно был отрезан и вставлен ему же в зубы. Чтобы проделать это, убийце пришлось разжать их чем-то твердым, похоже, клинком ножа, и он не очень-то церемонился: резцы убитого были криво обломаны там и здесь. Страшнее же всего была замерзшая улыбка разрезанного от уха до уха рта - с ней мертвый галисиец походил на захлебнувшегося кровью клоуна.
К деду приходили и забрали его с собой - нашелся свидетель, утверждавший, что видел его в ту ночь недалеко от места преступления. Спас деда Пепе муж сеньоры Кинтана, тот самый сомнительный адвокат Жозеп, под присягой показавший, что вечер и ночь убийства сосед, поругавшись с женой Нурией, провел у них дома, не покидая квартиру ни на миг, вплоть до седьмого часа утра. То же подтвердила и сама сеньора Кинтана.
Кинтана были на хорошему счету у режима - слово их имело вес. Убийство, по выводам следствия, было совершено не позднее часа, много двух, утра - дед не вписывался в эту картину. Да в конце концов, мало ли врагов было у пьяницы, бабника и афериста "Трехпалого"?
Деда, продержав два дня в камере, отпустили, тем более, всем было известно, что он покончил с былыми заблуждениями, остепенился и вел жизнь добропорядочного гражданина великой Испании, что подтверждалось и сертификатом о примерном поведении, регулярно выдаваемым приходским священником.
Это так: на политике после тюрьмы дед поставил жирный, с багровой каймой, крест. Похоже, у него были на то причины.
-Республику продали. Продали такие же, что сейчас у руля. По большому счету, это одни и те же люди. Если можно назвать их людьми. Республику продали - и я знаю, кто это сделал. Те люди, ради кого я готов был пойти на смерть. А мы для них, как выяснилось - расходный материал. Как и для тех, что сейчас держат власть. Использовал - и в мусор. И разницы нет, какого цвета мусор - красный, белый, коричневый или голубой. Мусор - он мусор и есть. И на свалке ему самое место. Посмотри на эти гладкие рожи в телевизоре - ради таких я рисковал когда-то своей молодой и глупой головой! Я когда-то за великую честь считал пожать руку самому Сантьяго Карильо, я смотрел на него, как юная кармелитка на Христа во плоти - а чем все закончилось? Будь в этом необходимость, мы, пиренейские "маки", могли держаться в горах хоть по сегодняшний день, и ни одна сволочь нас оттуда не выкурила бы. Да что говорить... Каброны! - эти слова Пуйдж, уже будучи постарше, слышал от деда Пепе не раз.
И все же дед лукавил. Претензии его относились не к самой идее, а, скорее, к негодным ее проводникам. И как бы не костерил он коммунистов на все корки и лады, небольшая фотография лысого, лобастого, как волк, человека с жестокими глазами азиата - Ульянова-Ленина - по-прежнему украшала комод в гостиной его дома. Всякому, мало-мальски знавшему деда, было понятно: в душе старый Пепе навсегда остался верен идеалам республиканской юности.
"Старый Пепе"... Пуйдж помнил себя и окружающее лет с трех: деду, стало быть к тому времени стукнуло уже 65, но назвать его "старым" - значило сильно согрешить против истины. Дел охотился, бегал вдоль моря по утрам, купался круглый год, участвовал в Барселонском Марафоне, ездил на спортивном велосипеде и со спины вполне мог сойти за атлетического, разве что поседевшего раньше времени, юношу. И ликом дед Пепе был ясен и прост, и глаза на лице носил такие же: пронзительной голубизны и детской какой-то задиристости.
И словами дед сорить не любил. Если бы он был гитаристом, то наверняка играл бы, как Джордж Харрисон - немного, но веско и всегда по существу.
С 54-го года и до выхода на пенсию дед оттрубил на заводе "Сеат" в Мартореле: начал с рабочего на конвейере, выучился, уже на четвертом десятке, на инженера по технике безопасности, и несчастных случаев при нем на заводе был самый мизер.
Когда на 15-летие "Сеата" деда Пепе премировали маузеровским карабином ручной сборки - за безупречную службу - он, принимая подарок из рук директора, чуть улыбнулся: в 39-м он видел его узкое и нервное лицо с характерными, заостренной формы, ушами в перекрестье прицела. Когда-то они были непримиримыми классовыми врагами - а теперь сообща трудились на благо Королевства.
Вскоре и штучный карабин, и многое другое деду пришлось продать: нужны были деньги на лечение Нурии. Бабушку Нурию Пуйдж не помнил и помнить не мог: она много болела и умерла еще до его рождения.
Схоронив жену и выйдя на пенсию, дед все свое время проводил в Пиренейских горах - охотился, рыбачил или ходил горными тропами.
Как только Пуйдж самую малость подрос, дед взял его как-то с собой в Андорру: таскать из быстрой холодной воды форель на реке Валира - и после стал брать регулярно. Так началось посвящение Пуйджа в великие Пиренеи.
Дед же подарил ему первое ружье - старенький Браунинг, и с дедом Пуйдж взял первого своего кабана.
Эх, было, было - Пуйдж мечтательно улыбнулся. "Кабана" - сильно, может быть, сказано: скорее, подсвинка весом килограммов на семьдесят, но и Пуйдж тогда был не подсвинком даже, а самым что ни на есть сосунком - так что здесь все поровну и по справедливости.
...Попасть точно тогда у него не получилось. Пуйдж слышал удар пули в кость, зверь ухнул в заросли, но далеко не ушел. Когда они с дедом добрались до него по кровавому следу, кабан, поводя длинной мордой и кратко охая, вскочил было на передние ноги - и пал снова: задние не работали, пуля перебила позвоночник.
От недавнего преследования, а еще больше - от переизбытка адреналина сердце Пуйджа бесновалось так, что, казалось, проломит вот-вот грудину и камнем из пращи уйдет в пиренейскую синь.
Кабана нужно было добирать, и Пудж, поднимая ружье, сделал было шаг к зверю, но дед движением руки остановил его. Усевшись на подржавленном валуне, он вертел сигарету, время от временни взглядывая внимательно на притихшего кабана - и закурил - что делал крайне редко, а на охоте - и вообще никогда. Докурив, он еще раз оглядел зверя, вытащил из ножен тяжелый, широкий у пяты клинка кинжал "Антонио Кобарси" - и подал Пуйджу, рукоятью вперед.
Вот был номер! Пуйдж, вспоминая, даже сейчас ощутил на секунду холод мгновенного и липкого ужаса, испытанного им тогда. Стыдно признаться, но он почти ненавидел деда Пепе, пусть и недолго - однако покорно принял костяную рукоять во вспотевшую разом ладонь, механическим манером развернулся и убедился, что ног у него больше нет: вместо них какой-то шутник всучил ему чужие и неудобные, не по росту, костыли.
На этих костылях Пуйдж и пытался идти к зверю. Что и как делать - было говорено ранее и объяснялось тысячу раз, и Пуйдж уже видел однажды, как проделывал это дед Пепе. Тогда казалось, сам он, придет время, сделает то же самое играючи - а теперь такая вот оказия!
Он не хотел и не мог идти - и шел. Теперь их двое было в целом мире: недостреленный Пуйджем, обреченный и все равно смертельно опасный кабан и сам Пуйдж, с единственным своим аргументом - двадцатью сантиметрами обоюдострого клинка с долом посередине. Потому как ни храбрости, ни решимости не было в нем и в помине. Ничего не было.
Была лишь костяная рукоять, в которую он вцепился такими же, окостеневшими враз, пальцами, и были двадцать обоюдоострых сантиметров: стальная, сходящаяяся в точку острия, дорожка, на которой им со зверем было не разойтись, потому как места на ней хватало только для одной жизни: или Пуйджа, или кабана, и никак иначе.
Подходя к зверю со спины, он мысленно успел оплакать и похоронить себя семь, никак не менее, раз, а после жесткая длинная щетина была уже рядом, и еще ближе, и он, выцеливая, застыл на миг и перестал даже дышать, а после поразился тому, как легко, словно в теплое масло, ушло все тело клинка, вплоть до гарды, в волосатую тушу, и, сидя на нем верхом, успел даже поорудовать там, в кровавой глубине, подвытаскивая кинжал, меняя чуть-чуть угол и загоняя вновь, пытаясь повернее нащупать стальным пальцем упрямое сердце...
Все это заняло не более полутора секунд, а после кабан, в последнем отчаянном усилии, сбросил Пуджа с себя, как тряпичную негодную куклу, и дернулся было к нему страшным алчущим рылом, норовя напоследок убить или хотя бы искалечить - однако завалился тут же набок и дошел.
Дед Пепе знал, что делает. И десяток царапин с парой синяков, полученные в тот день маленьким Пуйджем, и сломанный мизинец, вывихнутая при падении ступня и обмоченные, конечно же, штаны - ничего не меняли. Собственно, именно там и тогда Пуйдж перестал быть "маленьким" - хоть и понял это значительно позже. А поняв, всегда был деду за это благодарен.
Дед же научил его понимать, что такое Пиренейские горы - самый труднодоступный район Европы, непроходимый каменный барьер, протянувшийся от Атлантики до каталонского мыса Креус на четыре с лишним сотни километров. Пиренеи Арагонские, Каталонские, Андоррские, Французские, Атлантические, Центральные, Восточные: как их не назови, все это был один край и одна страна - великий Эль Пиринео.
Ущелье Ронсеваль и долина Нурия, перевалы Сомпорт и Портильон, пики Ането, Монте-Пердидо, Цилиндр или Инферно, грандиозный цирк Гаварни - благодаря деду все эти и сотни других мест перестали быть для маленького Пуйджа просто красивыми и чужими названиями.
Со временем Пуйдж начал глубже постигать и своеобразные отношения старика с Эль Пиринео: дед воспринимал горы исключительно как свой дом: эдакое скромное владеньице размером с Голландию, белая крыша которого подпирала пиренейское небо на высоте в три с половиной километра.
Эль Пиренео и был его домом - почти десяток лет. Домом, в котором на правах хозяина деду известен был каждый угол, причем, и такие, о которых человек сторонний даже и не догадывался.
Когда Пуйдж стал постарше и потолковее, дед как-то показал ему: сокрытую в пиренейской глуши, с искусно замаскированным входом - Пуйдж прошел в метре от него и ничего не заметил - законсервированную партизанскую базу времен своей партизанской молодости: с оружием, боеприпасами, средствами связи, продовольствием, медикаментами...
Оказавшись в партизанской этой норе - пещера была невысока, но далеко уходила в каменные недра и с обратной стороны имела еще один, запасный выход - юный Пуйдж распахнул в изумлении рот - да так с этим распахнутым ртом и проходил до конца дня.
На следующие выходные они забрались на сотню километров дальше, в Арагонские Пиренеи - и Пуйджу позволено было увидеть еще одно такое гнездо. В подготовке каждой из этих баз дед в свое время участвовал лично.
Таких пунктов, по словам его, планировалось создать около десятка - теперь Пудж понимал, что слова старика о том, что "маки", будь на то воля Господа и партийного руководства, могли бы держаться в горах по сегодняшний день, были недалеки от истины.
Свобода всегда жила здесь, в этих горах. Когда в далеком восьмом веке бандиты с севера Африки перебралась через пролив, который потом, в честь их предводителя, назван был Гибралтаром, и прошлись огнем и мечом по всему Иберийскому полуострову, в считанные годы легко подмяв его под себя - единственным местом, куда они так и не сунулись, был как раз Эль Пиренео.
Самое упрямые, не привыкшие подчиняться люди с равнин поднимались в горы и жили там, подвластные только Богу. И были у этих людей только они сами да еще каталонские ослики, учившиеся у своих хозяев упрямству. Здесь Вильфред Волосатый, отец-основатель каталонской нации, сбивал в девятом столетии земли под свое начало, формируя ядро будущей державы, и здесь он заложил древнейшие монастыри, укрепляя упрямство верой. В одной из этих обителей, Санта-Мария де Риполь, покоились сейчас его графские кости.
Свобода всегда жила здесь: и в восьмом, и в двадцатом веке, как убеждался, с помощью деда Пепе, маленький Пуйдж. Все, что показывал ему старик, было, пожалуй, похлеще, чем гремевшие тогда"Звездные войны" - похлеще, потому что существовало на самом деле.
Да, так все и воспринималось им тогда - как непостижимое, почти нереальное и очень серьезное. Возможно, и скорее всего, дед оставался единственным из живущих, кто хранил секрет о сокрытых этих логовах "маки" - а теперь, так получается, он передал тайну эту еще и Пуйджу. Сказать, что Пуйдж был горд оказанным ему доверием - значит, промолчать вовсе. "Хранитель тайны", черт побери - вот кто он, Пуйдж, такой, и ничуть не меньше!
Впрочем, вряд ли все это имело какое-либо практическое значение: маленький Пуйдж уходить в партизаны не намеревался, а дедовы барабаны войны давно смолкли; кожа на них высохла и растрескалась, а палочки обратились в труху.
Самая человечная из всех придуманных охот - охота на человека - отошла в область семейных преданий, и остались деду Пепе - кабаны и воспоминания. Причем, больше воспоминания, чем кабаны: ведь, полагал в юношеском максимализме Пуйдж, охотить зверя после охоты на человека - все одно что пить сладкую воду после рома "Баккарди".
Впрочем, дед любил и "сладкую воду" - зверя и рыбу, пока были силы, он брал с удовольствием.
И все же тут больше другое, и, становясь старше и понятливей, Пуйдж проникал в суть все глубже: на десяток безрассудных, осиянных идеалами и забрызганных кровью молодых лет Эль Пиренео стал для деда не просто домом - но домом счастливым, в котором прошли лучшие дедовы годы и где случились лучшие события в его жизни. Потому деда Пепе и тянуло туда постоянно. Не совсем правильно это - когда живешь прошлым, то есть, тем, чего нет - но иначе дед не мог.
До восьмидесяти трех дед Пепе держался блестящим стальным огурцом, но в два последующих года ржавчина возраста взяла таки верх. Последних шесть месяцев он уже не ходил и почти не ел. Разговаривал он настолько нечленораздельно, что понимал его только Пуйдж, да и то через три слова на пятое.
За неделю до смерти дед попросил Пуйджа свезти его в Бенаске, к массиву Посетс-Маладетта. Выезжать решили еще затемно.
Пуйдж легко (весил дед не больше осеннего барсука) снес старика на улицу, усадил в коляску - и покатил по Каррер дель Сиутат вниз, к паркингу и морю.
Дед Пепе сидел тихо, время от времени повертывая желтоватый череп из стороны в сторону и болезненно морщась. И на кольцевой он продолжал морщиться, бормоча что-то совсем уж смутное себе под нос, но как только они выехали за город - оживился, а когда справа от дороги потянулись, привычно поражая, подсвеченные розово восстающим солнцем, скалы Монсеррат - и вовсе повеселел.
Слабо пристукивая истонченной костью руки по пустой почти штанине (мяса в теле дедовом не осталось вовсе) сиплым старческим фальцетом он затянул "Жнецов" - старинный гимн Каталонии - и после пел его еще три раза.
Когда дорога ушла в ущелье, дед Пепе притих, а на подъезде к Бенаске сделался серьезен.
В Бенаске Пуйдж усадил деда в коляску и повез узкими улицами на площадь Мэрии.
Дома, где началась запретная любовь Пепе и Нурии, давно уже не было. На месте его стоял такой же каменный, отстроенный недавно отель в три звезды - однако дед Пепе знал и помнил это место сердцем.
Голубые глаза его за два последних года успели почти вытечь, но там, перед нарядным каменным фасадом, видел Пуйдж, из пустых и глубоких провалов глазниц засочилась остаточная влага. Пуйдж знал, что дед всю жизнь корил себя за то, что из-за его молодой пылкости Нурия натерпелась в тюрьме всякого и прожила вдвое меньше против того, сколько могла бы и должна была прожить.
С полчаса, не менее, дед оставался так, после сделал знак - и Пуйдж покатил его обедать.
Сразу за старой, 13-го века, церковью Санта-Мария ла Майор он свернул под нависшую низко арку и оказался в малом дворике ресторана "Три кабана" - здесь им с дедом доводилось не раз столоваться и раньше.
Грустная то была трапеза - однако Пуйдж старался не подавать вида. Он затребовал у Хосе Младшего, нынешнего хозяина, поджаренный слегка хлеб, помидоры, чеснок и оливковое масло, приготовил деду Пепе "каталонский хлеб", нарезал его мельчайшими кусочками - и скармливал помаленьку старику. И черное тушеное лесное мясо он резал так же мелко - а в промежутках давал деду отпить чуть-чуть легкого молодого вина.
Хосе Младший - ему тогда было около семидесяти - выкатил во дворик своего отца: дедова ровесника, знаменитого в прошлом проводника и контрабандиста Хосе Старшего. Дед Пепе и Хосе Старший знали друг друга с Гражданской войны - Пуйдж не сомневался, что встреча старикам будет приятна.
Так они и сидели, коляска к коляске: греясь на солнышке, неподвижно и молча - два девяностолетних старца, два почти окаменевших обломка давно ушедшей эпохи - сидели и наблюдали, как носится, играя, по гребню черепичной крыши пара белых котов.
После Пуйдж - на душе у него делалось все горше и горше - загрузил деда в авто и отвез его к деревушке Серлер: оттуда начинались горнолыжные подъемники. А наверху все они были как на ладони - поднебесные пики великого Эль Пиренео: Посетс, Мальдито, Медио, Альба, Коронас и, конечно же, сам Ането, верхняя точка и крыша крыш, куда они с дедом во времена оны восходили трижды.
Дав деду Пепе налюбоваться всласть, Пуйдж отыскал большой и плоский, поросший золотисто-зеленым мхом гранитный валун, хорошо прогретый солнцем, уложил на него старика, а сам улегся рядом. Так им случалось отдыхать и раньше.
Небо было повсюду: сверху, снизу, справа и слева - непостижимое, бесконечное и бесконечно же, мучительно пустое. И та же мучительная, небесная пустота была внутри самого Пуйджа - он понимал, что дед Пепе приехал сюда прощаться.
С французской стороны, высоко-высоко, видел он, ползет крохотная ртутная точка - самолет. Потом их сделалось две - в радужном небе. Вот ведь какая ерунда, думал Пуйдж. Это мой дед Пепе, он скоро умрет - а я ничего не могу сделать. Лежу, мокну глазами - и ничего не могу сделать. Никто ничего не может - сделать.
-Пуйдж! Пу-у-йдж! - дед позвал его прозрачным, детским совсем голоском.
Пуйдж повернул голову: восковой, резко очерченный профиль дедова лица был так же устремлен в небо, и с тем же пристальным интересом глаза старика изучали лазуревую бездну. Вот только я вижу там пустоту, а дед - свой новый дом, подумалось Пуйджу.
-Пуйдж! - повторил дед, и когда Пуйдж нащупал невесомые и нежные, как гербарий, стариковы пальцы, добавил:
-А ведь правильно я тогда - Трехпалого-то. Правильно!
Вот так - значит, все-таки дед. Пуйдж сжал его пальцы на самую чуть сильнее.
-Конечно, правильно! - сказал он. - Ты только спокойно, дед, ладно? Правильно, и вообще ты у меня самый лучший!
И дальше они смотрели молча: Пуйдж - на радужную плывущую пустоту, а дед - на небесные свои Пиренеи.
Помер дед ровно через неделю. Но но исчез - осталась от него долгая, во весь срок, светлая нота, какую Пуйдж носил в себе постоянно - и чище какой не слыхал в жизни.
***
...А вот и еще одна светлая нота, улыбнулся он - та, что сидит сейчас напротив меня: красивая, воплощенная и живая...
Монсеррат. Монсе... Хорошая женщина - и красавица!
Сам Пуйдж дивно был нехорош. Из низкорослого отрочества он вынес комплексы и, как следствие, любовь к "железу". Отрочество закончилось, но комплексы и "железо" остались - Пуйдж продолжал тренироваться до сих пор. Получилось то, что получилось.
Если бы взять гориллу Цезаря из Барселонского Зоопарка, уменьшить ее вдвое, сплюснуть тяжеленным ударом сверху, обрить от макушки до кончика хвоста да озадачить заковыристым вопросом - вышел бы вылитый Пуйдж.
Вдобавок, лес и охота приучали к тишине, и, Пуйдж, незаметно для себя и неистребимо, вместо нормального смеха выучился негромко стрекотать: в точности как большой спокойный кузнечик. К этому нужно было еще привыкнуть. И еще: ладони рук при ходьбе Пуйдж держал абсолютно прямо - Монтсе, смеясь, называла это "ручки-лопатки". Да хоть грабельки!
Пуйдж и не думал обижаться. Насчет своей внешности он никогда не обманывался, да мужику и не нужно это - внешность. Страшный баск Игнатий Лойола, создавший Орден Иезуитов и ставший его первым Генералом, был мал, худ, лыс, гнилозуб - и буквально жил в постелях бесчисленных знатных любовниц.
Монсе курила через мундштук, чуть занавесив глаза отменной длины ресницами, откинувшись на стуле, напоминая ту, кем она и была в прошлой жизни - молодую, в самом сочном соку, учительницу,подуставшую от малой зарплаты и великой шумности своих учеников.
Хорошая женщина, прекрасная женщина, красавица, красавица, красавица, красавица, ну почему я на ней не женился и как правильно, что я не женился на ней...
-...Да что с тобой, черт побери?! Не слушаешь меня, бурчишь сам себе что-то под нос и - плачешь? Ты - плачешь? - теперь она всерьез забеспокоилась, испугалась даже. - Что с тобой, Пуйдж?
-А что со мной, Монсе? - спросил он.
-В этот раз ты другой, - раздумчиво сказала она. - Более мягкий, что ли... Другой. Как в детстве - когда ты, единственный из всех, каждый год дарил эту розу сеньоре Кинтана. Зачем ты это делал, Пуйдж?
-Только потому, что больше этого не делал никто, - ответил он. - Не знаю, как объяснить точнее, но, думаю, ты понимаешь, о чем я.
-И собаку отдал Моралесу. Как же ты - без своей Пенелопы? Ты же не можешь жить бех охоты, что-то я ничего не пойму... И глаза у тебя совсем больные, красные совсем глаза....
-С глазами как раз понятно, - перебил он, усмехнувшись. - Я же не спал всю ночь. А как мне было уснуть, когда рядом ты? Может быть я и другой, Монсе, но я хочу, чтобы ты знала: такой ночи, и такого утра у меня давно не было - и все благодаря тебе.
-А уж мне-то как было хорошо, - она потянулись через стол и поцеловала его в рот. - Ты и вправду вчера и сегодня другой. Не знаю почему, а ты не говоришь. Но таким ты мне больше нравишься. Доберешься домой - выспись как следует. И приезжай почаще - я всегда тебе рада. Всегда. А все-таки странно - это я насчет собаки. Моралес и Моралес - но как же ты сам без собаки-то?
-Да спокойно, все хорошо, - сказал он. - Моралес славный человек, и охотник - из лучших. Пенелопа у него не пропадет. Я уезжаю просто на полгода работать во Францию. Совсем скоро. Послезавтра. Да что это я? Завтра! Завтра же и уезжаю! А сегодня у меня выходной. Приеду и завалюсь спать до завтрашнего утра. У тетушки Анны отличные круассаны, и кофе замечательный - как всегда. Не надо, я сам рассчитаюсь ( он видел, что Монсе потащила было из сумочки леопардовый кошелек). Дай же я тебя еще обниму и поцелую! И еще! И вот так! Знаешь, Монсе...
-Что? - откликнулась она тут же.
-А ничего, - сказал он. - Ничего. Просто спасибо. За ночь, и за утро тоже - и за тебя!
После он долго еще смотрел ей вслед, и туда же - на веселый ход ягодиц под легкой тканью - пялилсь два опрятных и восхищенных старца.
-Que Guapa! - сказал один, поцокивая языком. Второй согласно поцокал в ответ - и оба продолжали смотреть.
Так Пуйдж и оставил их - в приятном окаменении - уходя в подземелье метро...
Полностью текст романа можно прочитать здесь: https://ridero.ru/books/krasnoe_spokojstvie/
