Роман "Красное спокойствие". Глава 15 - "Моление Пуйджа".

Монастырь Монтсеррат. 13—50

   Ты же знаешь, Моренета, сказал он – всю их воровскую шайку, которая в разных своих воплощениях носит разные имена: банк, биржа, правительство, суд – но суть у них одна: ****ская! И я, вроде как, должен знать – я ведь родился не вчера. Не вчера – но всю жизнь, выходит, прожил слепцом. И нужно было случиться тому, что случилось, чтобы я начал помаленьку прозревать. Чтобы я, наконец, прозрел – теперь, у самого края.

   Жаль, что так. Жаль, что по-настоящему начинаешь что-то понимать, только когда долбанет тебя самого. Я никому и никогда старался не делать зла: я просто работал и жил, и хотел жить по-человечески. Много работал и хотел жить по-человечески – и думал, дурак, что это возможно. Дурак и есть! Ведь что теперь? У меня отняли дом, навесили долги, с которыми не расплатиться вовек, и все это через несправедливость, жульничество и ложь – но все по закону.

   Закон, Моренета, закон – вот их черная библия!

   Они сами же его придумали и записали – сами и для себя. Они сами себе апостолы и сами себе евангелисты. Вот попробуй только дернись – тут же тебе открутят башку, и снова виноватых не будет. И все по закону – по их черной библии.

   В этой, от сатаны, библии, полно мерзких заповедей, и одна из главных – заповедь зеркальной башни.

   По заповеди этой устроено так, что тот, кто принимает решения, находится внутри, зеркальной, в сто этажей, башни, на самом что ни на есть верху, а те, кто от решений этих блюют сгустками черной крови – внизу и снаружи, по другую сторону двери. И встретиться им не суждено никогда. Это невозможно, как невозможно преодолеть сто разделяющих их иерархических этажей, сто уровней защиты, один другого сложнее и изощренней.

   Заповедь эта служит одной цели: тебя ввели в заблуждение, ограбили, отымели, оставили без гроша, тобой вытерли задницу и смыли, как клок поганой бумаги, в унитаз – но виноватых ты не найдешь. Виноватых нет. В этом вся штука: отвечает тот, кого тебе, по малости своей, не достичь никогда, а те, с кем тебе приходится иметь дело на нижних этажах – ни за что ответственности не несут. Замкнутый круг, и претензии предъявлять некому – так выходит по этой заповеди.

   Ты, обманутая ничтожная курица, по глупости, наивности, по куриной слепоте своей считающая себя человеком, приходишь в тот же банк, или суд, или страховую компанию: в поисках своей жалкой маленькой справедливости, и встречает тебя там, на первом этаже, вежливый функционер с улыбкой на клею и чистыми, как вода из родников Монтсени, глазами. Везде и всюду, в любой из зеркальных башен находится он, и везде и всюду он одинаков – этот универсальный функционер.

   Все понимаю, говорит он, сделав вид, что выслушал тебя – по-человечески сочувствую вашей беде, разделяю, в известной степени, ваше негодование – но ничем, к сожалению, помочь не могу. Это, увы, не в моей компетенции. Я всего лишь пешка, винтик, мельчайшая шестеренка огромного сложного механизма. Не стоит, прошу вас, нервничать – это ни к чему. И ни к месту, в том числе. Я чуть-чуть больше, чем ноль, я ведь уже сказал вам – поэтому высказывать какие-то претензии лично мне по меньшей мере глупо.

   Пожалуйста, прошу вас – не стоит нервничать. Я ничего не решаю и, естественно, никакой персональной ответственности не несу. Решают там (многозначительный взгляд в потолочное небо). Все, что я могу – это передать ваше дело по инстанции выше, и я непременно сделаю это, это мой профессиональный долг. А ваша задача – ждать. Спасибо, мы уведомим вас о своем решении. И все.

   Все! Все, что тебе остается – выметаться из отделанного мрамором и позолотой башенного нутра и робко ожидать – там, снаружи, на лютом холоде, среди слипшихся в крови перьев и раздробленных костей твоих сожранных недотоварищей. Ожидание – одна из худших пыток, и ты, курица, по статусу вполне ее достоин.

   И ты ждешь – а что еще тебе остается делать? Ты ждешь – потому что так велит их черная библия. В крайнем и лучшем случае, далеко не сразу и если очень повезет, ты, наконец, будешь удостоен бесполезной беседы с младшим помощником младшего секретаря где-то в приемной на втором этаже; может быть, невероятным и немыслимым чудом, тебе удастся преодолеть даже третий уровень, или, что совсем уж из области фантастики, всползти, расплевывая по ступеням остатки нервов, на уровень четвертый – если, конечно, до этого ты элементарно не сдохнешь или не угодишь в желтый дом с диагнозом «шизофрения» – но путь выше тебе заказан.

   Выше – это туда, еще на девяносто шесть этажных уровней в небо, где на вылизанной чертями макушке, в пентхаусе с видом на рай, обитает тот самый липовый полубог, который принимает решения, и которому ты никогда не сможешь заглянуть в прогнившие насквозь глаза его, в глаза истинного и извечного монстра, жрущего твое мясо и пьющего твою кровь.

   Ты никогда не узнаешь цвет зрачков его, это невозможно, убеждают тебя – потому не стоит и дергаться! Замкнутый круг. Виноватых нет.

   Вот что тебя заставляют усвоить – против этой банды с их черной библией не попрешь. Ты не попал в эту шайку – поэтому смирись и привыкни! Пошел на корм постоянно жрущему и вечно голодному зверю – привыкни и смирись!

   Ты – еда, дичь, ты курица, ку-ри-ца – рожденная только затем, чтобы быть сожранной, когда придет час.

   Хорошо это? Нет! Справедливо? Тысячу раз нет! Но ты знаешь, Моренета, что так и есть. Когда пойдет другой счет, все эти твари из башни будут вспыхивать праздничными фейерверками в аду. А сейчас? В этой жизни и на этой земле?

   На этой, присвоенной ими, земле лучшее, что ты можешь сделать – выпрыгнуть из окна, как та женщина, мать двоих детей, из Галисии, когда ее пришли выселять, или поджечь себя, как старик из Сантандера, плативший пятнадцать лет – и все равно лишившийся дома… Как еще сотни человек ежегодно, которые лишают себя жизни только потому, что есть убийцы в белых перчатках, живущие по черной библии – и с убийцами этими никак не совладать.

   Так есть, и так будет, и все оттого, что ты – курица, по недомыслию считающая себя человеком, но неспособная даже уяснить одну простую, но предельно важную вещь.

   Вся штука в том – и я только недавно понял это – что черная библия писана не нами – не нами и не про нашу честь. Вот ведь странно, да? Вещь явная, очевидная – но понимать это начинаешь, только тогда лишь, когда долбанет тебя самого! Меня долбануло – вот я и понял. Это не наша библия, Моренета! Это их ****ская библия – тех, кто внутри, за бронебойными стеклами, какие не возьмет ни один калибр! Это их библия, но жить по ней заставляют почему-то нас – тех, кто снаружи, с голой задницей и на ледяном ветру!

   Нестыковка получается, верно? Ерунда и чушь! И знаешь, что хуже всего? Хуже и обиднее всего то, что мы – соглашаемся. В очередной и всякий раз нас тычут жалкими головенками в дерьмо, а мы, утершись, трясем покорно клювами и признаем, что так и нужно, и что быть иначе не может. Потому что так, видите ли, велит закон!

   В этом вся беда: мы соглашаемся жить, а точнее, медленно и мучительно подыхать по их черной библии – и пока так есть, зеркальные башни стоят и будут стоять.

   Здесь важно понять, откуда начинается обман – и я, пусть не сразу, но понял. Обман начинается снизу. Когда функционер с родниковыми глазами, там, на первом этаже, говорит тебе, что решения принимает не он, и указывает пальцем куда-то в небо – ты же знаешь, все они, как сговорившись, в таких случаях тычут лживыми пальцами в небо, имея в виду своего фальшивого бога – не верь!

   Не вздумай верить! Это такая же мерзкая ложь, как и все, что записано в черной библии. Он – лицо, несущее ответственность за конкретный этаж этой башни, этой враждебной, убивающей тебя системы – так какого черта ты принимаешь на веру, что лично он ни в чем не виноват? Это полная чушь! Все башни начинаются снизу, и не будь первого этажа – никогда не стоять бы и сотому.

   «Виноватых нет» – утверждает черная библия. «Невиновных нет» – утверждаю я! Невиновных нет! И обезличенных механизмов, слепо выполняющих свои функции и не несущих личной ответственности ни за что – нет тоже.

   Покажи мне хотя бы одного функционера, отсылающего тебя вон, у которого в паспорте, в графе «имя», зияла бы пустота. Покажи мне функционера, у которого в паспорте вместо фотографии – белый прямоугольник. Таких нет!

   Есть конкретные люди, с лицами и именами, и отвечать тоже должны они – конкретные люди с именами и лицами, на каком бы этаже они не сидели. Усвой раз и навсегда: сотый этаж существует только потому, что под ним – остальные девяносто девять. Девяносто девять этажей все той же башни-убийцы. Вот что ты должен понять.

   А если ты это понял, то обязательно поймешь и другое. Тебе не нужно туда, куда ты все равно не попадешь: в пентхаус с видом на рай, где окопалась главная тварь. Тебе – туда – не нужно! Твой личный враг сидит на том этаже, до которого удалось добраться тебе. До которого тебе позволено было – добраться. И именно он, сидящий на том этаже, персонально и в полном объеме несет ответственность за все творимые в башне мерзости.

   Прозрей и пойми, что так и есть! Твой враг – на твоем этаже. Разрушь их гребаный замкнутый круг! Проснись! Возьми его за галстук, подтяни к себе ближе, загляни в зрачки ему, и ты увидишь их, глаза монстра: одинаковые и одни на всех, на каком бы этаже не сидел их обладатель – на первом, сорок втором или сотом, в пентхаусе с видом на рай. Одинаковые и преисполненные – безнаказанности, превосходства и принадлежности к системе.

   Разрушь черный круг, перестать жить по чужой библии! Заставь эту сволочь напротив тебя, «не несущую персональной ответственности ни за что», ползать в ногах твоих и молить о пощаде. Пресмыкаться в собственной крови и соплях и молить о пощаде, говорю я! Но не щади! Не вздумай щадить! Помни: они – не щадят. Помни, вбей себе это в голову намертво: не будь первого этажа – не появился бы и сотый! Стань хоть раз за жизнь человеком – разнеси этот этаж вдребезги, разгроми его нахрен!

   Не громят… Не громят. Не громят, Моренета! Потому что половина не понимает, а другая половина – боится. И правильно боится: курицы – не волки, и стаей охотиться не пойдут. А попробуй в жалкую свою одиночку – мигом открутят башку. На то и черная библия! Но это не значит, что не стоит и пытаться. Стоит, и еще как! Вот я и попытаюсь – насколько достанет сил.

  Я ведь неспроста в последние месяцы занимался этим – выкапывал из могил мертвецов. Не просто из праздного любопытства я составлял ее, свою книгу, печальнее которой нет на земле. Ту, что и сейчас при мне, в рюкзачке за спиной, и имя которой – «Красное спокойствие».

   Там кое-что о черных делах банков – но не в этом суть. Такую книгу, и в тысячу раз толще, можно написать о судах, о политиках, о поганых дельцах, которые ради выгоды собственную мать продадут – суть от этого не изменится.

   Таких книг можно написать десять или сто тысяч – мир не изменится ни на йоту, и башни зеркальные как стояли, так и будут стоять.

   Я, Моренета, раньше спрашивал себя – зачем тебе все это нужно? Ведь смысла в этом – ни на грош. Зачем? Спрашивал и не мог ответить, а сегодня утром, в квартире Монсе, понял – зачем.

   Все оттого, Моренета, что я слаб, слаб бесконечно, и когда придет время дел – я могу струсить. Более чем уверен, что могу струсить – уж я-то себя за сорок лет жизни хорошо изучил. Вот на этот случай она и нужна мне – эта книга, печальнее которой нет. Если я все же убоюсь – я стану читать ее, я стану молиться по ней – чтобы слабость моя отступила и дала выполнить все, что нужно. А нужно мне не много – получить по счетам.

   Я знаю, Моренета, что задумал, и ты знаешь тоже. Я потому и пришел к тебе сегодня, чтобы ты – знала. Хорошие дела за спиной не делаются – поэтому я здесь. Я плюю на их башни и заповеди! Потому что я, так уж вышло – прозрел. Прозрел и перестаю подчиняться. Ты все теперь знаешь – раз я здесь. И в твоей воле все остановить. Что ж – будет, как будет. Ты только не оставь меня, Моренета – что бы и как там ни было. А сейчас я просто помолюсь.

   И Пуйдж молился – за тех, кого любил и тех, кого ненавидел; за тех, кого знал хорошо и тех, с кем был знаком лишь заочно; за близких и далеких ему людей; за мертвых и за живых; а еще он молился за тех, кто пребывал пока в туманном межграничье.

   …Пуйдж молился за бывшую учительницу и нынешнюю проститутку, самую добрую, и красивую, и страстную женщину на земле, за свою единственную и любимую женщину, за несостоявшуюся жену и неслучившуюся мать их общих детей – Монсе… Его Монсе.

   Должно быть, и неплохо, Монсе, что я не упел позвать тебя в жены – усмехнулся про себя он. Это, похоже, единственный случай, когда все мое тугодумство, вся моя медлительность оказались кстати. Вот был бы номер, когда бы все эти чудеса с ипотекой свалились не только на мою, но еще и на твою голову! Уж этого ты точно не заслужила!

   Я же тебя знаю – выгребла бы все свои заначки, продала бы все, что можно продать, да вдобавок еще и то, чего нельзя, назанимала бы в долг у всех, у кого возможно, вкалывала бы на своей мерзкой, что там скрывать, работе, круглосуточно, только чтобы вытащить эту ипотеку. На все сто уверен, что именно так и было бы – ты же всегда на строне тех, кого бьют – и бьют несправедливо. Вот потому и рад, что мы не успели – слепиться в одно целое. Ты этого не заслужила, Монсе, видит Бог…

   А того, что совсем скоро произойдет – и тем более! Но как бы ни было и что бы не случилось, я молюсь за то, чтобы все маньяки, извращенцы и просто отъявленные скоты обходили тебя за тысячу километров стороной, чтобы ты, наконец, нашла нормального мужчину, смогла бы оставить придорожный свой бизнес и зажить той жизнью, которой ты единственно и заслуживаешь – то есть, счастливой. Да пребудут с тобою и защитят тебя от всякой напасти, опасности и беды Монсерратская Дева и сам Господь Бог!

   …Пуйдж молился за маму и отца, видевших его много реже, чем им того хотелось бы – а все почему? Да потому, что я скотина и есть – в который уже раз без оговорок осудил он себя. Потому что мы не любим, живя – мы откладываем любовь на потом. А когда, и совершенно внезапно, выясняется, что никакого «потом» нет и не будет – поезд показал уже прощально хвост и скрылся за поворотом, увозя навсегда все то, ради чего действительно стоило жить. И здесь я все просрал, надо же – изумился он в который раз себе. Теперь только и осталось, что молиться.

   И Пуйдж молился: за маму и за отца, за любимых и недолюбленных отца и маму, и за ногу отцову в частности – чтобы она поскорее и без последствий зажила, и за все то, что им придется еще, по его вине, пережить…

   …Пуйдж молился за любимого деда Пепе – чтобы тот пребывал в небесном царствии вечно. Все то главное, что во мне есть – это от него, от деда. Все то хорошее – должно ведь и во мне быть что-то хорошее. Даже сегодня – как ни нелепо это может прозвучать.

   Вообще, странно все – непонятно и странно. Деде Пепе был лучшим из всех, кого я знал – но жилось ему от того не легче. Наоборот! Пуйдж вспоминал последнюю их поездку в Пиренеи. Не было, не было деду легко – но он-то все сдюжил.

   А во мне ведь и десятой доли его силы нет – усомнился было на мгновение он. Смогу ли я – сделать то, что задумал? Ты не оставляй меня дед, ладно? Что бы ни случилось и что бы ни произошло. Эх, как не хватает мне тебя сейчас! Был бы ты жив – и многое, возможно, понялось и увиделось бы гораздо яснее. И, может быть, не так, как вижу я. Но тебя нет. И решение принимать мне самому. Я и принял его – сам. А там, коли будет на то воля Бога – и свидимся. Сомневаюсь, если принять во внимание то, что я задумал – но вдруг? А если нет – то хотя бы думай и вспоминай обо мне, дед, мне очень нужно это…

   …Пуйдж молился за родного брата Алонсо, которого он сто лет не видел и о котором вообще предпочел бы забыть – но которого, при всем при том, не мог не любить по голосу крови. Тоже странно, ей-Богу! Люди ведь не рождаются плохими, черствыми, знающими лишь себя и свою мошну, а годность других определяющими по глубине их кармана… Все в детстве пластилиновы и хороши. Алонсито и вообще ходил в записных ангелочках… Вот только что там получается потом…

   Не то, чтобы кто-то стал хорошим, а кто-то плохим – этого нет. Все это: «хороший», «плохой» суть слова пустые и ничего не значащие. Это всегда зависит от того, как посмотреть!

   Брат Алонсо сейчас преуспевающий дантист и человек откровенно небедный, а он Пуйдж – бездомный и нищий неудачник, стоящий на том самом краю, где никому лучше не бывать. И не то, чтобы я люто возненавидел его за те самые деньги, которые он обещал обязательно вернуть – но так и не вернул, и, похоже, не собирается делать этого. Я сам отдал их ему, эти деньги – и сам в ответе за все. Нет, не в деньгах дело! Тут другое.

   Единственное, о чем я прошу тебя, Алонсо – сойди по этой дурацкой лестнице с золотыми перилами вниз, спустись чуть ниже уровня радужных, как купюры, облаков, из-за которых ты вообще перестал что-либо видеть, и приглядись повнимательнее: там, на берегу Бискайского залива, во Франции, есть городишко малый – Аркашон, а в нем – домик с голубыми ставнями, а в домике этом, Алонсо – два самых близких тебе человека: мать и отец.

   Сейчас, и совсем скоро, им очень понадобится твоя помощь! Ты уж не оставь их ладно? Ты уж, пожалуйста, не оставь их, брат. И Пуйдж молился за Алонсито.

   …Пуйдж молился за сеньору Кинтана, желая ей долгих лет жизни, и ее мужа, сомнительного адвоката и безусловного человека Жозепа, которому пожелать того же было, увы, уже нельзя – ему Пуйдж желал благоденствия небесного и хороших клиентов в раю…

   …Пуйдж молился за Монсеррат Кабалье, нареченную в честь Богородицы Монтсерратской и венчавшуюся когда-то в этой самой церкви – желая ей не болеть, не попадать больше в автомобильные и всякие другие аварии и не расстраиваться по всяким пустякам…

   …Пуйдж молился за перуанцев, колумбийцев, арабов, марроканцев и, в особенности, за подлых, как росомахи, румын, желая им, наконец, прозреть, взяться за ум и перестать заниматься всевозможными мерзостями – иначе как же Дева Мария, Иисус и прочие Боги смогут их возлюбить…

   …Пуйдж молился за секретаршу Кадафалка, рыжую честную Биби, непостижимым образом в него, Пуйджа, похоже, влюбленную – жаль, что он, так сложилось, не мог ответить ей тем же.

   …Пуйдж молился за Фреди Меркьюри, обладавшего редкостным божьим даром петь сердцем, и, по крайней мере, в душе – бывшего истинным каталонцем, а этого ведь не скроешь…

   …Пуйдж молился за верную суку Пенелопу и хорошего охотника и отличного друга Моралеса, чтобы тот не обижал животинку…

   …Пуйдж молился за Монсе из Раваля, которая ушла от Моралеса к «Мексиканцу», и за самого «Мексиканца»: его Пуйдж сызмальства недолюбливал, дважды дрался с ним в отчаянном и горячем отрочестве – но сегодня прощал ему все…

   …Пуйдж молился за кривого Сантьяго из Кантабрии и всех охотников на крупную дичь, в Каталонии и окружающем ее мире…

   …Пуйдж молился за Каталонию как таковую, и за Испанию в целом, желая, чтобы эта славная, богатая традициями благословенная держава пережила устроенный политиками-упырями и банкирами-кровососами кризис и вернулась к дням былого величия. И – мир. Мир – и никакой грызни! Никакой из пальца высосанной «национальной розни»!

   «Каталония – это не Испания» – лозунг этот, насквозь фальшивый, придумали и заразили им головы доверчивых каталонцев местные же политики. Хотя их-то, родившихся в Барселоне, Жироне, Лериде или Таррагоне, в Берге, Бике, Сольсоне или Урхеле – их-то каталонцами назвать не повернется язык: всякий политик – существо наднациональное, универсально и одинаково подлое и потому недостойное принадлежать ни к какой нации. Ну, к какой, скажите, нации может принадлежать подлец? Да к любой – и ни одной из них он не достоин! Поэтому, и тебе не хуже моего известно это, Моренета, каталонские политики – не каталонцы!

   Но именно эти не-каталонцы и кинули легковерной нации кость: «Каталония – не Испания!» Для чего кинули – с этим тоже все понятно: чтобы получить здесь всю полноту власти. Чтобы не приходилось делиться пирогом с такими же, а то еще и похлеще, ублюдками в Мадриде. А еще, чтобы сто лет спустя в лживых учебниках псевдоистории чистые доверчивые дети могли прочесть о них: эти люди, эти герои нации и отцы отечества добились того, к чему Каталония шла веками – независимости. Какой, твою мать, независимости!? От чего и от кого?

   Пуйдж так раскипятился в мыслях, что прекратил на время моление и едва слышно фыркнул. Нет ничего пошлее, чем великая «национальная идея», низвергающая все прочие нации в прах и ставящая их много ниже себя. И нет разницы, чья эта «идея» – испанская или каталонская. Обе одинаково гнилы. Можно подумать, «отцы нации» в Мадриде слеплены из другого теста! Все это от лукавого, от монстра, от политиков и банкиров. Простым людям другое нужно: мир, стабильность да хлеба хороший кусок – как оно было когда-то. Как оно должно быть – и обязательно будет!

   И Пуйдж молился: за Каталонию, и Испанию, за каталонцев и испанцев, живущих в мире и согласии – и верил упрямо, что так оно и будет. Ненадолго прервав моление, он немного поразмыслил и решил, что стоит, раз уж зашел такой стих, помолиться за все страны и всех добрых людей мира – и так он и поступил.

   …Пуйдж молился за директора Пунти. Тоже ведь интересно: Пунти, должно быть, родился таким же обычным ребенком, как и все – не сразу же стал он этим безупречным банковским агрегатом! Он родился, рос, ходил в школу, заглядывался, поди, на какую-нибудь красотку-одноклассницу, может быть, стихи любовные кропал даже или еще какие-нибудь общечеловеческие глупости делал, в этом же роде…

   Потом пять лет его учили всяким экономическим премудростям в Барселонском Университете, и, слегка полысевший, но еще славный обаянием молодости, свойственным каждому человеческому существу до двадцати девяти, он сел в кресло простого банковского служащего в Сорте. Каким он был тогда, три десятка лет назад? Биби, которая все обо всех знала, рассказывала, что юный Пунти удачно женился – на вдове своего бывшего начальника, женщине двадцатью тремя годами старше его и страшной, как офорты Гойи.

   Поговаривали, он частенько бил ее, не оставляя следов – в роскошном бунгало на окраине Сорта, где раньше он бывал только гостем на именинах начальника, а потом, вышло так, сделался полновластным хозяином. Поговаривали, именно из-за того, что он возненавидел ее и ежевечерне превращал жизнь своей взрослой супруги в ад, она и застрелилась через шесть лет после свадьбы.

   Поговаривали – но люди и вообще склонны болтать и придумывать много лишнего! Во всяком случае, когда это случилось, Пунти находился в банке, на своем рабочем месте, усердно работая на благо хозяев – что могли подтвердить и подтвердили десятки свидетелей.

   Пару лет после трагедии он ходил в холостяках, а затем взял себе в жены дочь богатого фермера из Урхеля – бледную восемнадцатилетнюю Еву, насквозь пропитанную романтикой и болезнями. Ее Пунти любил, насколько вообще это слово уместно применительно к механизму – во всяком случае, так утверждала Биби, а ей Пуйдж верил безоговорочно. Так или иначе, на похоронах Евы он плакал. Лил слезы. Рыдал, черт бы его взял! Значит, свойственны и ему нормальные человеческие чувства. Выходит, что так.

   Но когда я пришел к нему со своей ипотечной бедой – где они, эти чувства, были?! Ладно, пусть здесь меня занесло не туда: чувства чувствами, а работа работой, и никакие чувства не должны мешать человеку выполнять свой профессиональный долг. Это я могу еще понять, хотя от «долга» этого несет за пять верст болотной вонью…

   Но звонить мне через две недели после того, как дело о моей ипотеке ушло в суд (причем, Пунти знал об этом лучше, чем кто-либо), и врать, что судебного разбирательства можно избежать, если только я внесу своевременно еще три с половиной тысячи, всего-то три с половиной жалких тысячи – это я понимать отказываюсь!

   Те самых три с половиной тысячи, которые я занял у стариков – выгреб у них последнее. А ведь этого, хотя бы этого можно было избежать – если бы Пунти не стал врать. Каким профессиональными или человеческими мотивами можно объяснить или оправдать эту ложь? Да никакими. Инстинкт зверя-убийцы – иначе не назовешь. Так хорь, оказавшись в курятнике, не может остановиться и душит много больше пернатых, чем в состоянии сожрать. Зверь он и есть, этот Пунти! Зверь, живущий по черной библии. Но молиться и вообще никогда не поздно, и никому еще от этого не делалось хуже – вот Пуйдж и старался, как мог и умел, молясь за директора Пунти.

   …Пуйдж молился за Джорди-марикона, младшего сына Кадафалка… Вот не понимаю я этих мариконов, Моренета – не могу понять, и все тут! Оттого, должно быть, что сам не марикон. Как по мне, для любви, секса и продолжения рода Бог создал женщину – и правильно поступил! Правильнее не придумаешь!

   А у мариконов, видишь ты, все наоборот! Им вот нравится трахать один другого в жопу и друг у друга сосать – вот такая штука. Ошибка природы – бывает, все ошибаются. Не их вина, что они родились такими. Это-то я понять могу. Не убивать же их за это – не средние века!

   Ладно! Раз уж так вышло, сосали бы и трахались себе потихоньку – в своем уютном кругу. Тем более, что никто и не запрещает. Так нет же! Им, вишь ты, «потихоньку» не подходит! Им надо громко и на каждом углу! Им, оказывается, мало сосать и трахаться – им нужно, чтобы все вокруг признали их гребаную ошибку нормой! И признали! А попробуй не признай – будешь тут же осужден всем мировым сообществом! Признали! А теперь им нужно, чтобы детей в школах учили, что это вполне нормально: трахать друг друга в жопу. Так ведь и учат уже, учат – в нашем чудесном демократическом обществе! Вот этого бл*дства я понять не могу! И никогда не смогу! Непонятно, кто эти педерастические законы и принимает – не иначе, такие же педики!

   А что до Джорди-марикона – мне до него особого дела нет. Не он в семье Кадафалков всем заправляет. Но об одном, пожалуй, помолюсь: чтобы гостил он сегодня вечером где-нибудь у дружка с симпатичной задницей в Ситжесе или Барселоне, а в Сорте лучше и не показывался – нечего ему там делать! Так оно лучше, так оно спокойнее будет… И Пуйдж молился за Джорди-марикона.

   …Пуйдж молился за старого Кадафалка – за человека, который всегда ему нравился. Да что там «нравился» – вызывал самый что ни на есть горячий восторг, иначе не скажешь. С первой минуты нашего с ним знакомства ты им восхищался, признайся, что так и было – сказал он себе.

   Всегда он тебе нравился, этот старый Кадафалк. А за что? За все то, чего у меня не было и нет. За умение сходиться с людьми, например. У меня это долго, трудно, или вообще никак, таким уж я уродился – человеком внутрь. А Кадафалк – человек наружу. Ему и не нужно сходиться: ты глазом моргнуть не успел, а он уже рядом. Рядом – и в доску свой! И не только мне – и и еще полутора сотням человек, которые когда-то у него работали. Как у него так получается – до сих пор в ум не возьму. Это искусство, настоящее искусство – иначе не назовешь.

   А еще мне нравилось то, что он – из простых, и начинал когда-то самым обычным работягой. И работает он, я видел, до сих пор так, что поучиться! Не хуже, чем я – а то и лучше. И охотник из него знатный: не суетится, не дергается на номере, и стреляет без суеты, но и не мешкая тоже – мне ли не знать! Сколько охот было сделано вместе…

   Вот и-то и оно, подытожил он – в старом Кадафалке мне нравилось все! Все! Кроме того, что рассказала мне рыжая Биби – и что перевернуло это «все» с ног на голову. Во что я не сразу смог поверить – и во что я не хочу верить до сих пор.

   Я ведь звонил ему – вчера, по пути в Барселону. Остановился на перевале Эль Брук глотнуть кофе – и позвонил. Кадафалк долго не брал трубку – я сбросил и набрал его номер еще раз. Тогда, не отвечая, сбросил он. Я позвонил еще – я хотел услышать его голос, хотел, чтобы он заговорил со мной – потому что вчера остановить если не все, то хотя бы что-то было много легче, чем сейчас.

   Возьми эту чертову трубку, ответь, скажи то, что должен сказать по совести, избавь меня хотя бы от доли греха – повторял про себя, слушая гудки, я, и Кадафалк, будто услыхав через двести километров мои заклинания – взял.

   – Какого черта, Пуйдж!? – почти заорал он. – Если я не беру трубку, значит, я занят! Занят важным делом – во всяком случае, более важным, чем болтать с тобой впустую! А тебе видишь ли, вынь да положь!

   Здесь он немного сбавил тон.

   – Что у тебя? – пробурчал уже спокойнее он. – Если нужны деньги, то через неделю-другую смогу подкинуть тебе пару сотен. Но не больше, черт побери! Я нищий – я устал уже тебе и все вам это повторять! Запомни: если с финансами у меня станет повеселее, ты узнаешь об этом первый. Ты был моим лучшим работником, мальчик – а старый Кадафалк умеет помнить хорошее.

   Вот и весь разговор. Весь вчерашний разговор. Ничего не произошло. Ничего не изменилось. Все было всуе. Должно быть, поэтому мне так больно и муторно сейчас – но ничего не попишешь… И Пуйдж молился за старого Кадафалка.

   …Пуйдж молился за Хоселито, старшего сына Кадафалка: клубы «Опиум Мар», «Подиум», «Шоко» и «CDLC»; рестораны «Два неба, «Виа Венето», «Энотека» и «Моменты»; и ходить в эти рестораны нужно обязательно из отелей «Артс», «Мандарин Ориенталь», «Маджестик», «W» или «Палас», где когда-то стаивал на дверях отец Пуйджа – в этих до смешного дорогих постоялых домах селился Хоселито, закатываясь в Барселону на два-три дня; дружба с Жераром Пике, а после женитьбы его – еще и с Шакирой; одежда на заказ; обувь на заказ; машины на заказ; девки на заказ, и все это – наилучшего качества…

   Я мог бы перечислять еще долго, и все это хорошо, все это замечательно; может быть, в свое время я и сам бы не отказался от всего этого, будь у меня такая возможность – кто знает… И чтобы вся эта эксклюзивная мельница продолжала, даже в кризис, вертеться, не так много и нужно: вместо зарплаты подкидывать работягам, людям в ботинках со стальными носами, жалкие подачки вместо зарплаты, либо ничего не подкидывать вовсе – как двадцати двум остолопам, горбатившим полгода на курорте «Вальтер 2000» за так. Двадцати двум остолопам, среди которых был и я.

   Остолопы утрутся и стерпят – а светская жизнь должна продолжаться. Я не завидую и не считаю чужие деньги: сколько бы во мне всего не было намешано, но зависть, спасибо небу – не мой таракан. Какой прок завидовать тому, что никакого отношения к тебе не имеет? Нет, я не считаю чужие деньги – меня интересуют мои. Скромные платежи по моему маленькому персональному счету. А то неувязочка получается: вкалывал я, а отдыхает на мои деньги Хоселито. И все по закону! Здесь, я считаю, самое время помолиться – и Пуйдж молился за красавца Хоселито.

   …Пуйдж молился за Марти Сагарру: человека, с которым когда-то вместе охотился; почетного члена ассоциации владельцев публичных домов «Мессалина»; торговца кокаиновым адом и любовника Долорес «Корочки» Пиньеро. Пуйдж молился за Сагарру, в душе осознавая великолепную тщету этого: чтобы отмолить спасение души его, потребовалось бы сто Пуйджей и век их беспрерывного молитвенного бдения. А кто он мне – Марти Сагарра, спросил он себя. Да никто. Никто.

   Штука в том, что мир очень тесен, и порой даже не знаешь, радоваться ли этой тесноте! Вчера, в квартире Монсе, в кровати Монсе, улучив момент, но все одно побаиваясь, ведомый неизвестно откуда взявшимся наитием, он спросил у нее, понимая, что вопрос не будет ей приятен: почему, рассказывая о своей работе в элитным борделе в Педралбесе, она называла его хозяина «Псом».

   Он спросил, а Монсе, против ожидания, не рассердившись, ответила, и он почему-то знал заранее, каким будет ответ. Да очень просто, сказала она: он лаял, как собака, вертел лысой головой и лаял, как собака – бывало, такой у него, видите ли, нервный тик. А уж о том, какой он на самом деле «пес», и даже много хуже, неизмеримо хуже и отвратнее – я узнала только потом. А Пуйдж узнал сходу – того, о ком она рассказывала. Узнал и теперь молился за него, узнанного – за Марти Сагарру.

   …Пуйдж молился за «Корочку» Долорес Пиньеро. Я знаю ее больше десяти лет, и, помнится, когда впервые увидел ее, не мог сдержать изумления: так не вязалась монашеская «корочка» лица ее с формами порнодивы – вспомнил он. А вот рука у ней твердая, и стреляет она, как мужчина – причем, хороший мужчина! Все потому, что с нервами и волей у нее полный порядок.

   Десяток с лишним лет я знаю ее, и что за это время изменилось? Она повзрослела, оформилась, чуть похудела – хотя зрелой женщиной ее можно будет назвать только лет через десять. Она так и не вышла замуж и продолжает встречаться с Марти Сагаррой – как будто нет на свете нормальных парней. Но это, впрочем, не мое совсем дело: с кем ей встречаться – тут же одернул он себя.

   А что еще произошло с ней за эти десять лет? «Корочка» зачерствела, вот что. Высохла и сделалсь жесткой – не укусить. Укусить как раз может она – я же помню, как переменилось ее отношение ко мне после того, как начались мои беды с ипотекой. Я сразу же перестал для нее существовать – и как клиент, и как знакомый. Куда подевались все эти особые женские взгляды, куда исчезли те десять ночей, после которых мы просыпались в одной постели!? Да и не в ночах и постелях дело, мне другое интересно: случись моя проблема не сейчас, а десяток лет назад – было бы все хотя бы немного иначе?

   Или они уже рождаются такими, готовыми грызть и кусать – те, что в зеркальной башне? Наверняка рождаются, не иначе! Но как бы ни было, я молюсь о том, чтобы она заболела и не вышла сегодня на работу. Уже заболела и уже не вышла: простудилась ли, подвернула ногу, мигрень, да что угодно – я молюсь об этом, потому что она женщина, и потому что и мне, и ей так будет проще, это точно. И Пудж молился за Долорес «Корочку» Пиньеро.

   …Пуйдж молился за всех тех, кого они уничтожили в Королевстве Испания, и уничтожат еще – душегубы из зеркальной башни. Убийцы в белых перчатках, живущие по черной библии. За 819 несчастных, вошедших в составленную им летопись. За 123 человека только в этом году.

   За убивших и продолжающих себя убивать людей, которые жили в разных местах, говорили на разных языках – галисийском, кастильском, баскском, каталанском, встречали разные рассветы и по-разному проводили отпуска – но когда звучал звонок в дверь, означающий выселение, действовали на редкость одинаково: люди и вообще одинаковы, какой бы мнимой исключительности они там себе не напридумывали.

   Люди нижнего мира всегда и везде одинаковы: звенел этот финальный звонок, и человек, открыв дверь, шел к окну, распахивал его, забирался на стул и, слыша топот и шуршание шагов на лестнице, вышагивал в никуда. Среди обильной галисийской зелени и в центре тоскливых, как простуда, арагонских песков; в жаркой мавританской одури Андалусии и в горах Страны Басков; на выжженных солнцем камнях Кастилии или в омытой океаном Кантабрии; в славной вином Риохе или упрямой, как два осла, и прекрасной, как пиренейский рассвет, Каталонии – всегда, везде и всюду было одно и то же: равнодушный палец пристава давил на кнопку звонка, запуская смертоносный механизм, неизменный стул-трамплин принимал очередную жертву, и одной жизнью человеческой делалось меньше – везде и всегда.

    Иногда, впрочем, человек, заслышав звонок, не спешил открывать, а забирался на все тот же стул и просовывал голову в петлю – это касалось в первую очередь тех, кто панически боялся высоты. Здесь важно было именно не открывать – иначе, при «коротком падении», таких часто успевали спасти и земной ад для них продолжался.

   Временами, прежде чем убить себя, человек убивал и кого-то из своих близких: так было с барселонским стариком из района Сант-Марти, сначала зарезавшим своего 46-летнего инвалида-сына, за которым он, как за редким и любимым овощем, ухаживал двадцать лет – а потом уже приладившим шею свою в веревочный ноль петли…

   Бывало, две жини обрывались в один момент, как в Вальядолиде в двенадцатом году, где в мае вышагнули, взявшись за руки, из окна на седьмом этаже муж и жена, молодая семейная пара, которым на двоих было меньше пятидесяти лет. В многочисленных просьбах реструктурировать ипотечный кредит им было отказано – и банк, надо понимать, сожрал две этих жалких, с его точки зрения, жизни, не поперхнувшись.

   Пуйдж молился за них, таких уязвимых и слабых, таких одиноких и детски маленьких перед холодной и смрадной глоткой смерти, в которую они шли от безысходности, но по своей последней воле, по крайнему оставленному им праву: выбрать, каким способом умереть…

   Пуйдж молился за них всех, потому что и сам был – ими. Потому что и сам боялся и ненавидел его – этот проклятый стул, этот постамент для памятника собственной слабости, этот трамплин для терпящего окончательный крах неудачника, с которого так ли, этак ли – но сшагиваешь, сдаваясь, в никуда.

   Пуйдж молился за них, сшагнувших, за то, чтобы им не было ада, и не было чистилища, ибо и то, и другое, они уже получили сполна здесь, на коварной и неласковой Земле, а был только – вечный небесный Иерусалим.

   Пуйдж молился и знал наверняка, что так оно есть и будет.

   Так Пуйдж молился час и еще шесть минут.

   После, вернувшись во внутренний двор, он купил четыре свечи в красных стаканах и возжег их во славу Богородицы Монтсерратской. Четыре красных свечи – именно столько он и намеревался.

   Затем он встал в центр атриума и поднял сразу пошедшую легким кругом голову к небу, ограниченному периметром стен. «И увидел я новое небо и новую землю; ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет» – пробормотал он, вглядываясь до боли в синеву.

   Где-то там, невидимый и прекрасный, ожидал сошествия небесный, от Бога, Иерусалим. Где-то там – но куда бы я не пошел, мне всегда будет в другую сторону. Прежнее небо и прежняя земля миновали – а в новые мне не угодить никогда. Он вздохнул прерывисто два раза, окинул еще раз резной фасад храма жадными глазами – и подался прочь.

   Главное, что он планировал сделать за сегодняшний день, было сделано.

   Оставались формальности.

Полностью текст романа можно прочитать здесь: https://ridero.ru/books/krasnoe_spokojstvie/

 Вернуться в раздел "О нас"

Перейти в раздел "Все экскурсии"

На главную