"Красное спокойствие". Глава 16. "Дорога в Сорт"

Монастырь Монсеррат – Сорт. Вечер.

   – Ага, вот оно как! – сказал он себе и даже тихонько присвистнул. – Вот оно, значит, как.

   Спускаясь к машине, с одного из поворотов серпантина он мельком увидал заколоченный отель и парковку в окружении земляничных деревьев. Определенно, на стоянке за время его отсутствия что-то успело измениться – что именно, разглядеть он не успел, но отчего-то встревожился.

   На следующем повороте, продолжая шагать, он прищурился и вгляделся пристальней. Рядом с его «Монтеро» просвечивали мигалкой сквозь листву сразу две полицейских машины.

   На полушаге Пуйдж пустил корни в асфальт. Сердце же его, трепетная мышца, сорвалось разом с цепи и метнулось куда-то вбок и вверх: в радости внезапной или гиблой тоске, в надежде или отчаянии – того он понять не успел. Потому как в мгновенье поймал его точной железной лапой, сдавил, в наказание, посильнее и воротил на место.

   Эй, спокойно, спокойно, прикрикнул он на себя. Это что еще за штуки? От тебя ничего теперь не зависит – все будет, как и должно быть. Давай-давай, вперед!

   Подойдя, он убедился, что на стоянке поорудовали ворюги. Его «Монтеро» не тронули: внедорожник был цел и целен, как вселенское яйцо. Распотрошили бельгийский дом на колесах, черневший нехорошо разбитым стеклом. Из дыры, ощутимо даже на расстоянии, потягивало холодом, злом и несчастьем – как и из всякого разбитого окна. Проклятые румыны, сказал себе он: нет на них ни Девы Монсерратской, ни Петра-Апостола, ни самого Бога!

   – Так ты, значит, из Сорта? – один из полицейских, смуглый коротыш с вогнутым, как ущербная луна, лицом, показал, улыбаясь, два сплошных ряда крепких желтоватых зубов. – Славные у вас там места! А рыжиков, рыжиков – хоть лопатой греби! Столько мне нигде видеть не доводилось. И охотился я там не раз. Ты, я вижу, тоже это дело уважаешь?

   Он кивнул на багажник «Монтеро», где, пониже каталонского ослика, красовалась еще наклейка: клыкастая, длинная, как июньский день, морда вепря.

   – Ага, – согласился охотно Пуйдж. – Самое лучшее занятие! Зверья у нас в этом году – видимо-невидимо! И кабанов – в особенности. Да оно и понятно: волка нет, медведя нет – чего бы им не плодиться? А вообще, как по мне, кабанья – лучшая из охот!

   Полицейский загнал мечтельно в небо глаза с мутноватыми белками. Пуйдж, в три мгновения, сделался ему почти другом: у каталонцев это и вообще быстро, а у охотников – в особенности.

   – На следующих выходных планируем обязательно с ребятами выбраться, правда не в ваши края, а чуть поближе, на Монтсень, – сказал он. – Опять же, задумал и ствол в этом году себе поменять – да никак время не найду! Ты с чем, кстати, сам ходишь?

   – «Вулкан», винчестеровский, – боковым зрением Пуйдж видел, как еще одну из стоявших рядом машин – старенький, замятый Сеат «Толедо», принялись досматривать, и водитель, худощавый бородатый араб в засаленной чалме, по просьбе полицейского открыл заскрипевший уныло багажник. – Хорошая машинка – «Вулкан». Легкая, неприхотливая, безотказная… Разброса почти не дает – да и по цене ей мало конкурентов сыщется.

    Полицейский, соглашаясь, кивал – после сказал, чуть замявшись:

   – Слушай, друг, ты это – открой багажник! Формальность, понятное дело. Нас и самих сейчас дрючат по первому разряду: ворюг развелось больше, чем у вас кабанов! Только за вчерашний день семь заявлений, и все от иностранных туристов – раньше такого не было! Совсем эти ублюдки обнаглели!

   Пуйдж поднял пошедшую мягко и веско дверь.

   – Вот-вот, спасибо, – сказал полицейский, оглядывая спокойным и цепким глазом содержимое. Он с усилием откинул в сторону большой, на восемьдесят литров, плотно набитый рюкзак, чуть задержав взгляд на том, что находилось под ним. – Ты что, прямо сейчас в лес собрался?

   Он чуть нахмурился и взглянул на Пуйджа пристальней, не теряя уверенной цепкости.

   – А то! – сказал Пуйдж, улыбаясь. – Сегодня в ночь. Упаковался уже полностью. Сейчас еду в Барбастро, встречаюсь с парнями – и выдвигаемся.

   – Ага, ага. Ладно. Ладно. Опасно здесь машину, да еще не пустую, без присмотра оставлять. Хорошо, что эти твари до твоей тачки не добрались: крепыш качнул из стороны в сторону основательной, тяжелой, как ведро с песком, головой. – Иначе сорвалась бы поездка, да и вообще – пришлось бы и тебе новый ствол подыскивать! Ладно! Телефон и адрес оставь, на всякий случай – и удачи!

   Пуйдж продиктовал с готовностью свои данные, оседлал авто и покатился по серпантину вниз.

   Если бы эти гребаные ворюги забрались ко мне в багажник и вытащили его содержимое, это сильно изменило бы мою жизнь, сказал он себе – да и не только, пожалуй, мою. Облегчило, усложнило, перевернуло с ног на голову – если бы они вытащили то, что у меня в багажнике… Если бы этот парень-полицейский не был, как и я, охотником, или был не в настроении, или захотел бы проверить, с кем это и куда я еду сегодня охотиться… Эй, спокойно, спокойно! Брось думать о ерунде, оборвал он себя: вся соль в том, что никакого «если» в жизни не бывает, а значит, нечего и думать о том, чего нет.

   А все-таки я подумаю еще раз о том, чего нет, сказал он себе – о доме. О доме, в котором был счастлив почти десять лет. О доме, который я называл своим, и с которым простился вчера, перед тем, как выехать в Барселону.

   ***

   …Прощание не было скорым – уж здесь-то спешить точно не следовало, да и не привык Пуйдж – спешить.

   Разбуженный в семь утра – «красное спокойствие, красное спокойствие» прозвучало на этот раз особенно убедительно и почти понятно – он сварил кофе, посидел с наслаждением на террасе, выкурил две или три сигареты – погода располагала.

   Весна – в прошлом году ее не было. Из зимы сразу нужно было прыгать в лето – сумасшедшее, как в Севилье, где плавятся разом мозг и асфальт, сумасшедшее и мучительно долгое – до ноября. Побиты были все температурные максимумы за последнюю сотню лет, и смертность, всегда идущая с ними в паре, тоже ставила черные рекорды. Наступил момент, когда люди стали забывать о том, что бывают и другие погоды – не такие тягостно, убийственно жаркие, иссушающие кровь, мозг и само желание жить.

   А потом, так же внезапно и резко, на пике безверия, не пришла, но вломилась зима, рухнула с небес освежающей белой тяжестью – и продолжала прибывать невероятными снегами. Дома кое-где в Уэске и долине Аран завалило по самые крыши, и люди на три-четыре дня, а то и на неделю оказались в самом настоящем плену… Для десятка человек, застигнутых снежным изобилием на дороге, все закончилось смертью. Вот так – не Сибирь, а поди ж ты!

   Зато в этом году – все, как и должно быть. Весна. Мягкая, ровная – и неостановимая. И зелени свежей Пуйдж насмотрелся в этом году всласть – больше, чем когда-либо. Сотни, а может, тысячи оттенков нарождающейся жизни – он любовался бы ими вечно. Он и сейчас – любовался. Зелень начиналась сразу, внизу, на участке уже не его дома. Снег на пиренейских вершинах еще не сошел. Он и снегом полюбовался тоже. Курил, любовался, никуда не спешил и ничего не обдумывал – все, что зависело от него, обдумано было заранее.

   Двадцать четвертое мая – сказал он себе, удавив в пепельнице окурок. А завтра будет двадцать пятое – День независимости Африки. И заодно – день рождения деда Пепе. Иначе откуда бы мне знать про Африку? И, так уж сложилось, завтра – день моей маленькой личной независимости. Выходит, черт побери, тройной праздник!

   После он приготовил пару огромных, на сковороду каждый, бифштексов с кровью и так же не спеша, но с уверенной жадностью, проглотил их, без остатка и следа, сдабривая щедро каждый кус хорошей порцией наижгучего соуса «табаско» – так, что к концу основательной трапезы тонул в своих же слезах, а дыхание полыхало драконьим огнем. Мясо плотно осело внутри и погнало кровь веселее – то, что нужно! Силы ему в эти сутки понадобятся – много сил. Много сил – потому что и сделать предстоит многое. Пуйдж потер с воодушевлением руки.

   Очень хорошо, сказал он себе: еще кофе, еще сигарета – и можно, пожалуй, приступать. А не начать ли мне с кухни?

   Так он и поступил. Не всякий разрушитель умеет строить, но каждый строитель знает, как разрушать – а строителем Пуйдж был отменным. Он спустился в мастерскую (под нее он приспособил в свое время половину гаража), подобрал и в два захода поднял наверх нужный инструмент – и, помолясь, приступил к прощанию.

   Начато было с кухни.

   Холодильник, посудомойка, стиральная машина и микроволновка погибли первыми. За ними воспоследовали газовый котел и электроплита. Трубы Пуйдж мастерски шинковал болгаркой, орудуя, как заправский шеф-повар. Кухонные шкафы и кафель на стенах и полу ни в коем случае не ускользнули от внимания: это был его, Пуйджа, дом, и прощаться с ним кое-как не годилось.

   Работал он сноровисто и с огоньком, как и всегда, и через час с кухней было покончено. Осталась забитая обломками его домовладельческой жизни голостенная коробка с квадратной дырой – окно, выходившее на участок, Пуйдж предусмотрительно разбил, и ставни уничтожил тоже.

   Второй в списке шла общая комната. Она заняла около двух часов – однако и размер ее был побольше. Потолок и стены, которые сам Пуйдж и зашил когда-то светлым, глаз ласкающим деревом; пол с уложенным идеально паркетом – и это он делал когда-то своими руками; камин, переложенный в свое время заново им же (колокол он тоже в свое время поставил новый, а за доской удивительно красивого рисунка ездил специально в Андорру) – Пуйдж, втянувшись в разрушительный ритм, работал так, что даже вспотел.

   Покончив с гостиной, он еще раз перекурил и взялся за прихожую с малым коридором. Впереди ожидали спальни верхнего этажа, чердак и гараж. Работы хватало с головой, но бежать ее он и не собирался.

   К пяти вечерним часам бывший дом Пуйджа походил на обезображенный, распотрошенный самым садистским образом труп. Перерезанные вены проводки, выбитые глаза окон, содранная кожа обшивки, разъятая на части требуха мебели, изломанные кости деревянных балок – Пуйдж трудился, не покладая инструментов и рук.

   В пеноблоках внутренних перегородок и вентиляции он оставил скромные сюрпризы в виде потайных яиц с проделанными в них отверстиями для доступа воздуха – этим штучкам его обучили еще на ранних этапах рабочей карьеры.

   – Это самое малое, что я могу сделать, – сказал он себе. – Больше будет завтра.

   Все нужное ему уже было сложено в багажник «Монтеро».

   Пуйдж запустил в машину озадаченную событиями дня Пенелопу, поглядел на родную собачью морду – и сделалось ему на миг страшно.

   Он закурил еще раз, на дорожку, и все время, пока курил – улыбался распятой, от уха до уха, гримасой, скалился во весь рот, и не мог никак стянуть непослушные губы, старался и не мог… А еще на пальцы поглядывал: все казалось, что каплет и каплет с них: красным, тягучим, густым, и несет от них – сладким железом…

   И всю дорогу до Барселоны он продолжал улыбаться-скалиться – все два с половиной часа. И лишь на подъезде к городу, на подъезде к Монсе – отпустило, прошло.

   ***

   …А теперь, сутки спустя, возвращается той же дорогой обратно. Прекрасные были сутки – возможно, лучшие в моей жизни, сказал он себе. И они еще не истекли – ведь я только возвращаюсь. Куда? Как правильнее назвать это? Я даже не могу сказать себе, что возращаюсь домой – потому что с домом я попрощался вчера. Дома у меня больше нет. Куда же я еду, в таком случае, сейчас?

   К себе – я возвращаюсь к себе. Вот так, пожалуй, будет правильно. Некоторым на это требуется целая жизнь, а кое-кто и вовсе не успевает. Хорошо, когда можно об этом не думать и не знать – а если нельзя?

   Помнишь слова деда Пепе насчет «Трехпалого» – тогда, в Уэске, за неделю до смерти? Всю жизнь, видно, не давал ему потом покоя этот подонок – но по-другому поступить дед не мог. Потому что тоже – должен был вернуться к себе. Потому что совершивший зло должен быть наказан, что бы там не утверждал их закон! Все беды происходят оттого, что невозможно найти виноватых, а если даже ты знаешь их, поименно и в лицо, подступиться к ним нельзя – потому что так не велит черная библия! Я, Пуйдж, плюю на их заповеди – у меня есть свои. Да пребудет со мною Богородица Монтсерратская и даст через все пройти!

   За Бергой он остановился выпить кофе. Проделана была первая и легкая половина пути, дальше, за тоннелем, начинался серпантин, и нужно было передохнуть и размять болевшую второй день спину.

   Берга – хороший городок. Пиренейские горы здесь смяты в немыслимые складки, камень приятно желт, а зелень – густа и обильна. После слоновьей охоты короля Берга пошла дальше всех и объявила монарха персоной нон-грата. Забавно, что и говорить! Об этом писали тогда все испанские газеты. Король на заявление жителей Берги никак не прореагировал – ему, похоже, и без этого было несладко. Пуйджу не раз случалось охотиться здесь, и воспоминания об охотах остались самые приятные.

   Он походил самую чуть по гравию стоянки, несколько раз, покряхтывая, присел, несколько раз подпрыгнул, полюбовался сверху сильно обмелевшим в этом году водохранилищем и пошел к каменному дому кафе с красно-золотыми тентами на террасе.

   Кофе оказался горек и силен почти до безобразия – как раз такой и был сейчас нужен ему.

   За соседним столиком расположилась молодая семья: бледный высоченный папаша в сильных очках, носатый почти по-французски, низенькая и полная, с крепкой кормой, жена его и двое детей: белая, как лен, девочка лет шести и грудной в серой коляске.

   Вот ведь, надо же, подивился он: испанцы тоже рожают… Нечасто такое увидишь сейчас, ей-богу. Потому что растить ребенка в одиночку молодой семье сейчас просто не под силу. Хорошо, если есть родители, которые смогут помочь. У этих наверняка есть – иначе не то что двух, а и одного им бы не вытянуть.

   Потому что банда, живущая по черной библии, так закрутила гайки, что молодежь, да и старики получают сейчас ровно столько, чтобы дотянуть с трудом и впроголодь до следующей подачки, гордо и неоправданно именуемой зарплатой – дотянуть и радоваться, что еще живы.

   А чему радоваться? Живешь, чтобы выжить. Живешь, чтобы есть – как корова. И все по закону. Потому что денег здесь, в нижнем мире, только и должно хватать на то, чтобы не сдохнуть с голода – а как еще? Иначе не хватит тем, что наверху – им же всегда мало!

   За последний год в Испании стало на пятьдесят тысяч миллионеров больше – и это в то время, когда народ, а лучше сказать, люди доедают последний хрен без соли! А что это означает – что сорок пять миллионов испанцев стали жить еще хуже, если это вообще возможно. Это означает, что капитал продолжает перетекать в одни руки – руки монстра. Сейчас бедные родители рожают полунищих детей, а детей этих детей будут окончательно нищими – все это делается неспроста. Раб должен быть нищим – на то он и раб. Раньше я этого не понимал, а теперь понял.

   Все целенаправленно сейчас делается для того, чтобы создать мир идеальных рабов. А сколько для этого нужно? Три поколения! Не больше и не меньше – ровно три. Нужно, чтобы родились дети, чьи родители и деды уже не смогут рассказать им, что когда-то была иная жизнь – не рабская. Не смогут, потому что и сами ее не застали.

   Часто мы свято уверены, что все хорошо – хотя в действительности все гораздо хуже. И понимаешь это, только когда появляется возможность сравнить – с чем-то иным. А сравнивать третьему поколению будет не с чем. И сожалеть – не о чем. И стремиться – не к чему. Нельзя стремиться к тому, чего не знаешь. Раб, сын раба и внук раба – и дело в шляпе! Три поколения, и добро пожаловать в мир идеальных рабов!

   Вот только не верю я, не хочу верить, что так будет. Уж сишком круто они взялись за дело: их же собственная всеядная, без меры и разума, жадность их и погубит. Нельзя у человека отнимать все – иначе, достигнув крайней степени рабства-нищеты, он станет по-настоящему свободен. У меня отняли – и что из этого выйдет?

   Испанцы – народ рассудительный, мягкий и терпеливый, но всякому терпению есть свой конец. И всякой мягкости тоже. Как только у людей окончательно отнимут последнее, а к этому все идет – будет взрыв.

   Перегнут палку, передавят сверх меры, изо рта выдерут черствый последний кус – и будет великое возмущение. Будут серпы и косы, как во время войны Жнецов, будут расстрелянные во рвах, распятые заживо на заборах и повешенные прилюдно на фонарях, как в Гражданскую, будут гнев и ярость, ужас и смерть, и кровь, кровь, кровь, и студень вражьего мозга в кровавых прожилках, еще не застывший в расколотом только что, как кокос, черепе; и младенцев их будут убивать в колыбелях, а женщин их, даже беременных – насиловать и тут же душить, чтобы пресечь в веках ядовитое семя – а потом наступит то, страшнее и приятнее чего нет: красное спокойствие.

   Красное спокойствие – я не знаю пока, что это, но знаю, что придет именно оно. Это страшно, и это будет, и избежать этого нельзя никак… Вопрос времени, только и всего. Десять, много пятнадцать лет – его недолго осталось ждать, я это знаю наверняка! Ладно, ладно, одернул он себя – ишь, разошелся! Катренами прямо начал вещать, как Мишель Нострадамус. Возьми-ка вон лучше покури да успокойся!

   Курить рядом с детьми не хотелось, и он, положив на блюдце измятую пятерку – много больше, чем следовало – придавив ее сверху чашкой, пошел к машине, и, отойдя шагов на тридцать, обернулся. Они по-прежнему были там: отец, мать, девочка и младенец, что-то щебетали себе на три голоса (младенец так и продолжал спать), смеялись даже… Такие же, как он – из нижнего мира. Из нижнего нищего мира.

   Такие же, как он, Пуйдж – и другие. Потому что они были-остались там, а он – здесь. Здесь и один. Вот именно – один, как никто и никогда. Окончательно и совершенно. Со вчерашнего дня, когда было принято решение – один. Или много раньше, или сегодня после монастыря – когда наступила окончательная ясность, разом и навсегда отделившая его от всех прочих.

   Они, все прочие, там – за невидимой и непроходимой стеной, которую он сам же и соорудил. Которую его заставили соорудить, если уж быть точным – но от этого разве легче? Или менее одиноко? Совсем как там, в Аркашоне, на дюне Пилат. Той самой дюне, что каждый год хоронит под собой пять метров леса – и продолжает расти. Он пробыл там, один, совсем недолго – и уехал, бежал, утомившись продувающим навылет одиночеством. А то, что ждет его сейчас – это дюна навсегда.

   Злое, страшное, тяжелое слово, «навсегда» – как скрип тяжеленного засова в окованной железом двери. Ему бы бежать – а он приближается к этому своему «навсегда».

   И так нехорошо, так страшно враз сделалось ему, что он крутнул трижды головой и протяжно, невесело пострекотал. Потому что, признайся, хочется ведь обратно? – спросил он себя. Хочется, еще как хочется! Но места тебе там нет, напомнил он себе. Там тебе негде жить и нечем дышать – ты что, забыл?

   Завтра тебя выбросят из дома, отнятого узаконенным обманом, а уже сейчас – ты пожизненный раб тех, кто в зеркальной башне. Где бы ты не работал и сколько бы ты не зарабатывал – тебе будут оставлять лишь самый мизер, чтобы ты элементарно не сдох – а остальное ты будешь отдавать им, пока не отдашь все до последнего цента – все, что им не принадлежит. Ты забыл!? Так вспомни, вспомни!

   Мир бывает зелен и широк, как валенсийские фруктовые равнины, но может и сузиться до каменистой, в шаг, тропы над пустотой. Твой мир сузили, Пуйдж, осталась только эта тропа, и разойтись на ней невозможно, а назад вернуться – нельзя, потому что жизнь не имеет обратного хода.

   Так уже в твоей жизни было, и не раз: с Мексиканцем, с первым, добытым тобою кабаном – правда, сейчас все много серьезнее. Но помни: ты не сам загнал себя на эту тропу – тебя загнали. Загнали, не спрашивая, хочешь ты этого или нет. Да и вообще: хватит скулить! Хватит скулить и плакать, как девочка – прикрикнул он на себя. Назад хода нет, и ты замечательно знаешь об этом. Надо ехать!

   Надо ехать – он привычно, как тысячи раз до того, прыгнул в машину, захлопнул дверь, почти вставил ключ в замок зажигания – и снова замер. А вот возьмет и не заведется, сказал он себе. Машина все же не новая – мало ли что может быть? Сел аккумулятор, нет подачи топлива, не распознается ключ – мало ли отчего она может не завестись?

   Было, было ведь несколько раз, когда она не признавала ключ за родной. Почему бы и сейчас ей – взять и не завестись? Как всегда бывает в кино, в самый критический момент – она возьмет и не заведется. Потому что сейчас как раз и настал он – критический момент!

   «Монтеро» схватился с четверти оборота и загудел ровно и низко, как деловитый упитанный шмель. Слушая уверенный звук мотора, и сам Пуйдж собрался и прояснел лицом. Надо ехать – повторил он себе и выкатился на трассу.

   ***

   Самое непонятное за день случилось с ним после тоннеля Кади. Он пропилил под горами пять с лишним километров, любуясь сходящимися далеко впереди в точку, идеально прямыми линиями огней, ощущая над собой непомерную массу пиренейского камня – выскочил на свет божий, выключил фары и покатился дальше, а что-либо соображать начал только после того, как увидел название города на дорожном знаке: Пучсерда.

   Черт! Вот ерунда! От Пучсерда был ровно один километр до Франции. Вместо того, чтобы повернуть налево, он сразу за тоннелем взял зачем-то вправо и поехал в противоположном от Сорта направлении – и это при том, что дорога была известна ему наизусть и езжена им сотни раз.

   Ну, и как такое возможно?

   Возможно, ответил он себе. Все возможно. Все возможно и объяснимо. Кому-то опять не хватает веры. А ну-ка, притормози!

   Остановившись на парковке кафе и не выходя из машины, он извлек ее из малого рюкзака на свет – книгу под названием «Красное спокойствие», его собственную библию.

   Открывай на любой странице, велел он себе. Открывай и молись, слабая тварь – сейчас самое время!

   18 апреля 2011. Винсент Пла, 37 лет, Мурсия, инженер-проектировщик, холост, проживал с матерью, потерял работу в 2009-м, проблемы с ипотекой начались в 2010-ом, а закончились в 2011-ом, еще до вынесения приговора, аккурат после того, как квартира, принадлежавшая ранее ему и отнятая банком, была продана с аукциона. В тот же день, 18 апреля 2011-го, в 17—30 Винсент Пла облил себя бензином и поджег недалеко от здания мэрии.

   Каким он был, Винсент Пла, до того, как превратился в груду дымящегося, зловонного, воющего от нестерпимой боли, мяса, а через сутки умер, не приходя в сознание, в больнице?

   С фотографии, сделанной в 2010-м, когда все еще было хорошо, на Пуйджа смотрел невысокий улыбающийся брюнет, снятый с горным велосипедом. Рядом улыбалась подруга, тоже с железным конем. Оба – и Пла, и его женщина, были похожи, как близнецы: ни полукапли жира, сплошные мышцы и сухожилия. И сплошные улыбки – им явно хорошо было вместе, фотография просто кричала об этом; может быть, они собирались пожениться даже – кто знает?

   Внизу страницы была красная стрелка, а рядом с ней дата: 16 сентября того же года. Он перебрался на сентябрь – и все сразу вспомнил. Мать. Мать Винсента Пла, которая жила с ним в той самой квартире. Донья Беатрис. Я помню, помню, конечно же: высокая крассивая седая дама. Именно дама, черт побери! Испанки часто становятся дамами лишь в зрелом возрасте, но если уж это произошло – то куда там английской королеве!

   Вот и донья Беатрис была из таких. 16 сентября ее пришли выселять. Донья Беатрис увидела их, с полицией, внизу – увидела и открыла. А после сделала то, что от нее требовалось: пододвинула стул к окну и вышагнула в другой мир – потому что из этого ее просто-напросто выдавили. В этом мире ей попросту не осталось места. Ей было 68 – могла бы жить еще два десятка лет или больше. Конечно же, больше – глядя на фотографию, сделанную в 2010-ом, в этом легко было убедиться.

   Смотри в глаза их – глаза живых людей. Помни – за каждым именем, за каждой фамилией – был живой человек. Был – теперь нет. Потому что их заставили – перестать быть. Потому что всем этим *****м: банкам, правительствам, судам и иже с ними нужно только одно: чтобы, ты, будучи сожранным, проявлял необходимое смирение, а лучше всего – именно перестал быть. Это для них наилучший вариант. Нет тебя – нет и проблемы.

   Но ты, Пуйдж, пока еще есть. И у тебя есть свой маленький личный счет, по которому ты хотел бы получить – то, что тебе причитается. По которому ты должен получить – то, что тебе причитается. Так какого черта ты едешь в другую сторону? Читай, слабая тварь, и молись!

   Читай и молись, для этого она и писана, твоя библия – приказал он себе. По этой библии ты будешь молиться до конца твоих дней, когда бы он не наступил – через два часа, завтра или через сорок лет. По этой библии ты будешь молиться каждое утро и каждый вечер, а еще – каждый раз, когда тебя одолеет слабость, и ты забудешь, куда и зачем ты шел. Ты будешь молиться до тех пор, пока не вспомнишь – где твоя сторона. Ты вспомнил? Вспомнил?

   Я вспомнил – ответил он себе. Я вспомнил, где моя сторона. Моя сторона в Сорте.

   Больше с дороги он не сбивался.

Купить книгу можно здесь: https://ridero.ru/books/krasnoe_spokojstvie/

 Вернуться в раздел "О нас"

Перейти в раздел "Все экскурсии"

На главную