Воскресенье уже началось (С. Захаров)

…Утром я слышал, как ворочается Юлька, выпутываясь из простыней, но глаза держал закрытыми и дышал глубоко и ровно. Я не испытывал желания разговаривать. Был двадцать восьмой день мая (1) , когда-то я любил и ждал его больше всех прочих в году, а теперь почти ненавидел — на то были причины. Я лежал, притворяясь спящим, и старался не думать о Шурике.

 

Шурик — мой младший брат — и я служили в одном пограничном отряде. Принимали присягу на одном плацу, ели в одной и той же столовке, тренировалиcь и сдавали «огневую» на одном стрельбище… Точно так же он кормил магазин патронами, следя, чтобы через три обычных шел один с трассирующей; его, как и меня, глушило разрывами воздуха от автоматов соседей, а стреляя очередями, он проговаривал «двадцать два» — и отпускал скобу.

 

 Должно быть, он тоже любил запах пороха, металлический ход затвора и трассы пуль в ночном небе. Не исключено даже, что стрельба из автомата вызывала у него схожие с моими ассоциации: как будто маленький, невероятно свирепый пастух щелкает длиннющим бичом, производя несообразный с размером своим шум. Думаю, Шурик испытывал те же чувства — мы с ним не успели поговорить об этом. В нашей семье вообще не принято было чересчур откровенничать.

 

…Юлька, ткнув меня ощутимо кулачком в бок — снова я разговаривал или дрался во сне, — выбралась из постели и побрела, голая, солнечной дорожкой к окну.

 

Мне нравилось наблюдать за ней украдкой: наедине с собой она не язвила и не скандалила, устраивая ад в отдельно взятой квартире, — и нежность, подрастраченная в бытовых катаклизмах, возвращалась и жалась робко у входной двери, не решаясь позвонить: она вовсе не уверена была в теплом приеме. И правильно: на войне — как на войне, и нежности там — не место. Мы слишком часто ругались с Юлькой в последнее время, воевали азартно и на совесть: с битьем посуды, с проклятиями в адрес всех и всяческих родственников до седьмого колена с той и другой стороны, с ее многократно-окончательными уходами к маме… Стоит ли удивляться, что я не был настроен слишком оптимистично и держался настороже?

 

Тем более — сегодня. В позапрошлом и прошлом году он трудно давался мне — День пограничника. Я напивался и вытворял черт-те что. Не нужны мне сегодня ни нежность, ни боевые действия. Только бы пережить его, миновать смутную веху, взойти и на другую перевалить сторону — а там будет проще.

 

… Юлькин силуэт в майских лучах был отчетлив и соблазнителен. Привстав на цыпочки, она потянулась и, постанывая, зевнула — хороша жизнь в двадцать четыре года! Помнится, впервые увидав ее в «Черном Лисе» — высоченную, с меня ростом, алебастрово-бледную и карминно-волосую — я отказывался верить, что такие девушки существуют в реальной жизни, а не только на глянце таблоидов — существуют и могут даже встречаться с обычными парнями, как я.

 

Но выяснилось, что могут, — и это «могут» тянулось уже чуть ли не три года. Трудно сыскать в целом свете более разных людей — я не мог взять в толк, почему мы до сих пор вместе. Я, по большому счету, не знал даже, красива она или нет, но здесь-то все просто: с первой нашей встречи я утратил отстраненность восприятия; Юлька, высадив мимоходом дверь, впорхнула и приблизилась вплотную — а как можно оценивать достоинства, скажем, Статуи Свободы с расстояния в один метр?

 

Кое-что я все-таки замечал. На прикроватной тумбочке устроен был фирменный изумрудный шар с Хьюгобоссовской водой — мне в подарок. Чтобы купить его, Юлька откусила от своей зарплаты целую четверть, а ведь заикнись я по поводу чрезмерных трат — и первая стычка была бы у меня в кармане.

 

Пограничный город давно проснулся и вовсю шумел праздником. Парад завершался, где-то в районе Площади били тарелки и выпевали трубы духового оркестра. Сейчас возложат цветы, скажут нужные речи, отпустят в небо треск автоматных

 

залпов — и начнутся гуляния: с конкурсами и показательными парней из ММГ (2) , с местными и столичными певцами-певичками, с пивом, водкой и шашлыками, с демонстрацией военной техники времен Второй мировой и хулиганством подвыпивших экс-погранцов — когда-то я очень любил этот день.

Раньше я был бы уже на Площади и толкался среди разряженных горожан, чтобы пойти потом с армейскими друзьями в кабак, расслабиться и отвести душу в мужских разговорах, а теперь — никуда не торопясь, лежал с закрытыми глазами и старался не думать о Шурике. О том, что сегодня нужно быть у него. Как будто ему не все равно, придут к нему сегодня, завтра — или не придут вообще. Это меньше всего его заботит. Вряд ли его вообще сейчас что-то заботит. Да и глупость все это. Память жива не в показушных ритуалах, а в сердцах, — так, раздражаясь, думал я, но знал, что пойду. Только бы не начудить — как было это уже дважды. Он тяжело давался мне — этот день.

 

 

 

* * *

 

«Стадион». Следующая остановка — «Котовского».

 

…Выскочила кукушка из вишневых часов, сообщая два пополудни, а сразу вслед за тем ударил дверной звонок. Приехал отец. Отношения наши всегда складывались непросто. Шурик был его любимчиком, отец неумело пытался это скрывать, но шила в мешке не утаишь — и я обижался и ревновал, не признаваясь в этом даже себе.

 

В последние два года отец сильно переменился — нет, заведенная в нем от рождения и пожизненно пружина неустанного действия ничуть не ослабла, все так же он «двигал дела» и «решал вопросы», но сделался ощутимо мягче. Он заезжал к нам два-три раза на неделе и оставался по часу и более, ведя светские беседы, которых на дух не переносил ранее. А я не мог избавиться от мысли, что каким-то, до конца не понятным мне самому обманом занял место Шурика — и ясности в наши с отцом отношения это не добавляло. Я любил его, знал, что и он меня любит, но будь сейчас Шурик с нами — все бы шло по-другому, и оба мы замечательно это понимали.

 

Отец глотал хищно-быстро, отпуская пунцовеющей Юльке кулинарные комплименты, а мне вспомнился разговор в этой же, осенних тонов, комнате — разговор почти пятилетней давности.

 

— Я хочу, чтобы Шурик сходил в армию, — сказал тогда отец. — Это пойдет ему только на пользу. Каждый нормальный мужик должен отслужить.

 

— Зачем ему терять кучу времени, если в институте есть военная кафедра? — возразил я, но отец не стал слушать. В то время он вообще не склонен был считаться с чужим мнением.

 

— Я не хочу, чтобы он повторял твои ошибки. Жаль, что ты попал туда уже после института. Армия сделала из тебя человека. Сейчас мирное время, сын. Шурик должен пойти и отслужить.

 

Я мог бы не согласиться — но не стал этого делать. Я мог бы напомнить, что меня даже подстрелить умудрились в это самое «мирное время» — но промолчал. Случай мой был все же исключением. Я сам допустил оплошность при задержании. И так или иначе, я по-прежнему был жив и вполне здоров, хотя ранение и попортило мне в свое время немало нервов и крови.

 

…Рожденный семью годами позже, Шурик рос стопроцентным ребенком компьютерной эры, способным сутки напролет путешествовать в виртуальных мирах — с той же яростной увлеченностью, с какой я в его годы занимался спортом. Он не читал моих книг, слушал иную музыку и смотрел другие фильмы. И внешне мы мало походили на братьев: в отличие от коренастого, темноволосого и угрюмого меня, младший был улыбчив, белобрыс и субтилен — но при всем при этом характер имел упрямый и жесткий, и я не сомневался, что «невзгоды и тяготы воинской службы» он перенесет без проблем. В конце концов — почему бы и нет? Я же служил — и даже остался на контракт. Почему бы не сходить «потоптать фланги» (3)  и Шурику?

 

 Одним словом, я, соглашаясь, промолчал, Шурик ушел в тот самый отряд, а теперь к нему нужно было ездить на Рандовское кладбище — и некого здесь винить. Так бывает. Да и не жаловался я никогда, сомнительное это занятие — искать виноватых. Звезды в небе легли для младшего неудачно — вот и весь разговор.

 

…Отец пробыл с полчаса и стал прощаться. О Шурике не было сказано ни слова. В окно я видел, как он идет, горбясь, к машине. За последнее время отец сильно сдал.

* * *

 

«Котовского». Следующая остановка — «Вторая школа».

 

Термометр перед уходом пугал тридцатью четырьмя. Юлька по-страусиному вышагивала длиннейшими ногами, возбуждая в сильной половине вполне здоровый интерес. Платье, для контраста, она выбрала дивно короткое, и здесь я целиком был на ее стороне: если есть что показать — надо показывать, а у Юльки — определенно было.

 

…Праздник, праздник, праздник! Три курсанта Академии в новенькой, только со склада, форме прошагали навстречу, излапав Юльку жадными глазами. Свадебный кортеж, воя надрывно гудками, промчался, теряя разноцветные шары, в сторону Кургана славы. Волоча упившуюся бл*дь, проследовал милицейский патруль — нагловато-веселые, кровь с молоком, упыри. На Площади, слышали мы, начался концерт. Мельтешили-маячили всюду береты, фуражки, «комки» (4)  и «парадки» ПВ — как любил я когда-то этот день! Когда-то — но сейчас, сжимая влажную Юлькину ладошку, мечтал об одном: поскорее вернуться домой, лечь и заснуть — чтобы проснуться в нешумном и рядовом завтра.

 

…Из-за такси мы едва не поругались — предложение мое взять «мотор» Юлька отвергла категорически.

 

— Не буржуи, сойдет и троллейбус! — заявила она, взблеснув опасно зеленым, и спорить я не стал.

 

Я не хотел спорить и старался не думать о Шурике. Старался не думать — а чуть позже, исходя телесной влагой в разбухшем от народа, пропитанном запахом пота-пива-дешевых духов троллейбусном нутре, слушал чуть картавый, тянущий гласные говорок:

 

— …Как же, замечательно помню! Вы, надо сказать, стали настоящим мужем! Зря все же в гуманитарии пошли — я видел в вас ученого-математика. Но — свобода выбора прежде всего. Надеюсь, вам не приходится теперь жалеть…

 

Конечно, с моим «везением» — я просто обязан был напороться на кого-то из знакомых! Фельдман, школьный учитель математики… Помню, как представлялся он нашему классу: «Зовут меня как Маршака, — только наоборот». Яков Самуилович Фельдман, «Маршак наоборот». Подвижной, вечно хохмящий еврей. Уже тогда ему было под шестьдесят, а сейчас — все семьдесят. Но держится бодро — вот только совсем седой. Меня узнал сходу — значит, память его цепка, а ум по-прежнему ясен. Мне всегда нравился Фельдман, учителем он был талантливым и справедливым — но сейчас я предпочел бы с ним не встречаться.

 

— …А младшенький ваш, Шурик, — вообще был феномен! Фе-но-мен! Отказываюсь понимать, зачем ему понадобилась эта армия! С такими способностями надо обращаться крайне бережно! Их нужно лелеять и развивать. Как, кстати, у него сейчас дела? Где изволит постигать науку?

 

Черт! Конечно же, ему понадобилось вспомнить Шурика! Фельдман давно на пенсии — понятно, что он не в курсе. Я не знал, что говорить — вот она, Юлькина экономия! Тоже мне — Джон Кейнс (5)  в юбке! Динамик, на счастье, озвучил нужную остановку — так ничего и не ответив, оставляя старика в растерянности и недоумении, я потянул Юльку к выходу.

* * *

 

«Вторая школа». Следующая остановка — «Луговая».

 

…Необъятность Рандовского кладбища впечатляла. Снова я сомневался, что в немыслимых его лабиринтах удастся отыскать нужную нам ограду — но Юлька, хладнокровно-уверенная, как и подобает прирожденному менеджеру по сбыту, быстро вела меня мимо бесчисленных памятников — двухсотлетних и новых, появившихся только-только; железных крестов и солдатских пирамидок; аляповато-роскошных шедевров «бандитского уголка» и совсем уж древних, обомшелых каменных глыб — к закутку, определенному нам под последний приют горисполкомом.

 

В две минуты она доставила меня к небесной ограде, внутри которой — три черно-мраморных плиты (бабки, деда и Шурика), две скамьи, столик да фонарь с бордовыми стеклами. В нем, фонаре, дверца открывается, и свеча, помещенная внутрь, в самую ветреную из погод гореть будет неугасимо-ровно — зрелище успокоительное и красивое.

 

Там были уже люди: два парня с голоногими подружками — одну из них жестоко рвало в малиновых кустах за оградой. Парни, вполне уже взрослые, — одноклассники Шурика, я помнил их совсем еще сопливыми пацанами — жали мне с достоинством руку и представляли спутниц (та, которой только что было плохо, самым невероятным образом смущалась, уводя в сторону малахитовые, как у Юльки, глаза). Не чокаясь, мы помянули Шурика — и всякая неловкость, если она и была, исчезла.

 

Несколько конфет на блюдечке брата, стопка, наполненная водкой… Дух его должен быть доволен и умиротворен — но глупость все это, ерунда и чушь! Никогда я не верил в загробную жизнь. Нет его — духа Шурика, а конфеты, цветы, водка — все пойдет кормящимся от местных щедрот бомжам. Вот и вся истина. Вот и вся правда. Никто не виноват, что звезды в небе легли неудачно и брат мой не вернулся в мирное время из армии. «Мирное время»… Как будто есть оно, «мирное время»! Естественное состояние всякой материи — война, а «мирное время» — еще одна химера, призрак, миф, среди бесчисленного множества которых мы существуем. Кому-то везет больше, кому-то меньше. Кому-то совсем не везет — вот и все. И виноватых искать — ни к чему. Нет их — попросту нет!

 

Но Шурик так хорошо и наивно улыбался с могильной плиты — и злость моя поутихла. Нужно контролировать себя — чтобы не пришлось потом замерзать в атмосфере ледяного презрения, каким, среди прочего, любит возвращать долги Юлька.

 

Сейчас, выйдя за ограду, она закуривала. Высоченная, с длиннющими ногами и шеей, в коротком до неприличия этом платьице — как никогда походила она на австралийскую чудо-птицу. Страусиху. Нет, самку страуса — так будет правильнее. Но «самкой» этой я дорожил безмерно — и надеялся, что сегодня обойдется без скандала.

 

* * *

 

«Луговая». Следующая остановка «Кинотеатр "Октябрь"». Конечная.

 

…Юлька все же затащила меня на Площадь — ей непременно нужно было увидеть салют. Мы потолкались перед сценой, послушали столичных полузвезд, разевающих невпопад под «фанеру» рты, а после сидели в «Трюме», молдавское потягивая вино и дожидаясь одиннадцати, — и дождались, и посмотрели этот самый салют, а теперь клевали носами в троллейбусе, возвращаясь домой, и день, вопреки опасениям, имел все шансы на мирный исход.

 

Лязгали двери, хрипел динамик, я выныривал из зеленовато-муторной полуяви и снова уходил в нее с головой, когда обнаружил, что болезненно-напряженно вслушиваюсь в звучащий надо мной голос — отлично поставленный, с нотками легкой иронии, баритон — и как раз он, а точнее слова, им произносимые, не дают мне уснуть.

 

— …А что МНЕ там делать — в этом дурдоме? Каждому свое, — слышал я. — У кого-то нет мозгов, не получил он их от рождения — таким там самое место. Вы же видели сегодня… А что в День десантника творится? На улице показаться страшно! Пусть идут и защищают чужое интеллектуальное достояние — если нет своего. Я там в любом случае не оказался бы — я ценю свое время. Понятное дело, откосил — как всякий нормальный человек. Пусть сначала обеспечат нормальные условия — а потом гребут всех подряд! В любом случае умному человеку в армии не место — это аксиома!

 

Все верно, все так; будучи военным, я сам честил эту «гребаную армию» на все корки и лады, потому что наблюдал творящийся там беспредел изнутри, и точно так же костерили ее мои товарищи по Отряду — тому самому Отряду, куда ушел служить и Шурик, чтобы через год и пять месяцев переехать на Рандовское кладбище… Все было верно и правильно, и говорил он совсем негромко, для своих, но Я УСЛЫШАЛ — и стоял уже, разглядывая его в упор, а недавние мои надежды погибали, как тевтонцы на Чудском льду.

 

Парень — моих примерно лет, красногубый, холеный и очень здоровый — был не один. Приятель его, худощавый и смуглолицый, в светлом костюме, держал за локоть девушку в длинном, до пят, серебристом платье; еще одна, в точно таком же, но розовом, принадлежала, видимо, моему оппоненту. Вообще вся компания гляделась на редкость чужеродно в этом «сарае». Они явно возвращались из ресторана, утонченные и нездешние, как особы королевской крови, сошедшие по необходимости в народ: движение только открыли, и такси, из-за наплыва желающих, поймать было невозможно.

И опять же, думать так было неправильно, несправедливо, нехорошо — но меня трясло уже от воссиявшей вмиг ненависти, от тупой и упрямой боли, иглой сломанной сидевшей во мне с самого утра, и еще три года… Мне было не до справедливости, и осипшим враз голосом, клацая непослушной челюстью, я спрашивал у обладателя пухлых губ:

 

— Сколько ты заплатил за военный билет, сука? Сколько стоит — отмазать такую жирную тварь, как ты? — А дальше понеслось все по кочкам вскачь. Бил я и били меня, визжали девицы, кричал кто-то испуганно и сурово: «Да вызовите же милицию кто-нибудь!» А я жалел лишь, что пьян, слаб и вряд ли справлюсь с двумя — но семь лет спорта не прошли-таки даром: красногубый зажимал уже ладонями разбитую переносицу, взлаивая женским голосом (лицо его, перемазанное сочащейся сквозь пальцы кровью, было жалким и страшным); смуглый приятель заваливался на одну из девиц, а другая, в серебристом платье, норовила запустить в глаза мне фиолетовые когти; сзади колотили по спине и хватали за локти — когда троллейбус наконец встал и меня просто выдавили, вытолкнули, вышвырнули наружу, матеря на чем свет стоит тревожными голосами. Юлька, позабытая напрочь в азарте битвы, выскочила следом.

 

* * *

 

«Конечная».

 

Вот так — чего и следовало ожидать. Я попытался было обнять ее, но Юлька, дернув плечом, сказала:

 

— Уйди, скотина несчастная! Подонок! Знать тебя больше не желаю! — и зацокала гневно вперед. Два раза беззвучно полыхнуло, крупные капли застучали по листьям каштанов. Пройдя метров с полсотни, Юлька обернулась и голоском, дрожащим и искренним, продолжала: — Все, хватит с меня! Я черт знает сколько терпела твои выходки! Надоело! Жить и трястись от страха — что еще он там выкинет! Ты никогда не станешь нормальным, взрослым человеком! Все, хватит! Я ухожу!

Мне нечего было возразить. В молчании мы попали домой. Юлька заперлась в ванной и включила воду, а я пошел в нашу с ней комнату. Не знаю, что тому причиной: цвет ее волос или солидарность с Пушкиным, но по Юлькиной инициативе каждый предмет интерьера, вплоть до мелочей, выдержан был в осенних тонах. Из хрустальной вазы я потянул пластиковую дубовую ветвь со съемными, лимонного колера, листьями и уселся, спиной к стене, на ковер.

 

Все нормально. Этот чертов день уже закончился. Впереди целое воскресенье, а в понедельник я пойду в университет и буду читать свои лекции по лексикологии — жизнь привычной побежит колеей… В конце концов, я даже победил в драке. Опыт не пропьешь — как говаривали в армейскую мою бытность. Надо бы, кстати, выпить. Выпить и ложиться спать. Никто не виноват. На гражданке с ним тоже могло случиться что угодно. Удивительно только, что умер он от того же, от чего в свое время едва не загнулся я сам. От пули калибра 7.62, выпущенной из ТТ производства страны Китай, начальная скорость — 415 м/с. Поневоле станешь фаталистом. Как Печорин. Или еще кто-то там — какая разница? Неблагодарное это занятие — таскать полдня тело по сумасшедшей жаре, да еще и водку пить при этом! Но — хорошо ли, плохо ли — он закончился, День пограничника. Мне было очень не по себе.

 

Когда Юлька вошла — вымытая, укрученная в полотенце Юлька, — я сидел все там же, сдергивая мертвые эти листья и бросая их на ковер. Двадцать три я уже оборвал, оставалось девять. Трудно представить более разных людей — но мы до сих пор были вместе.

 

— Осень, — сказал я. — Нас, Юлька, трое в квартире. Поселилась здесь темная сволочь, мутная какая-то дрянь — и нет от нее жизни. Утром ничего, и днем нормально, а вечером — плохи дела. Вцепится, вгрызется намертво — и не отпускает. Сволочь! Так, бывает, достанет — хоть волком вой!

 

Юлька, присев на корточки, легко коснулась заплывающего глаза.

 

— Ерунда! — пахло от нее свежестью и хвоей. — Все пройдет. Надо только приложить лед. Я принесу. И когда ты только поумнеешь? А там, если что, замажем тональным кремом — и ничегошеньки не будет видно! А классно ты здоровому врезал! Ты у меня еще ого-го! Все пройдет. Мы привыкнем. Обязательно привыкнем. Все когда-нибудь проходит — пройдет и это.

 

— Да, — сказал я. — Конечно пройдет. Обязательно пройдет. Ко всему можно привыкнуть.

 

Дождь выстукивал грозную жестяную дробь. Воскресенье уже началось.

Примечания:

1 День пограничника.

2 ММГ— мото-маневренная группа.

3 «Топтать фланги» (погр. жарг.) — совершать обход границы, в более широком понимании — служить в погранвойсках.

4 «Комок» (погр. жарг.) — камуфлированная военная форма.

5 Джон Кейнс — американский ученый-экономист

Статьи по теме:

Средний Восток

Зоинька-1

Волосы Вероники

О нас

Где и что прочесть

Путеводитель по Театру-музею Дали в Фигерасе

В раздел "Проза"

В раздел "Блог"

В раздел "Все экскурсии"

На главную