"Красное спокойствие" - роман о Барселоне, Каталонии, Испании

"Пуйдж молился за всех тех, кого они уничтожили в Королевстве Испания, и уничтожат еще – душегубы из зеркальной башни. Убийцы в белых перчатках, живущие по черной библии. За 819 несчастных, вошедших в составленную им летопись. За 123 человека только в этом году.

   За убивших и продолжающих себя убивать людей, которые жили в разных местах, говорили на разных языках – галисийском, кастильском, баскском, каталанском, встречали разные рассветы и по-разному проводили отпуска – но когда звучал звонок в дверь, означающий выселение, действовали на редкость одинаково: люди и вообще одинаковы, какой бы мнимой исключительности они там себе не напридумывали.

   Люди нижнего мира всегда и везде одинаковы: звенел этот финальный звонок, и человек, открыв дверь, шел к окну, распахивал его, забирался на стул и, слыша топот и шуршание шагов на лестнице, вышагивал в никуда. Среди обильной галисийской зелени и в центре тоскливых, как простуда, арагонских песков; в жаркой мавританской одури Андалусии и в горах Страны Басков; на выжженных солнцем камнях Кастилии или в омытой океаном Кантабрии; в славной вином Риохе или упрямой, как два осла, и прекрасной, как пиренейский рассвет, Каталонии – всегда, везде и всюду было одно и то же: равнодушный палец пристава давил на кнопку звонка, запуская смертоносный механизм, неизменный стул-трамплин принимал очередную жертву, и одной жизнью человеческой делалось меньше – везде и всегда.

    Иногда, впрочем, человек, заслышав звонок, не спешил открывать, а забирался на все тот же стул и просовывал голову в петлю – это касалось в первую очередь тех, кто панически боялся высоты. Здесь важно было именно не открывать – иначе, при «коротком падении», таких часто успевали спасти и земной ад для них продолжался.

   Временами, прежде чем убить себя, человек убивал и кого-то из своих близких: так было с барселонским стариком из района Сант-Марти, сначала зарезавшим своего 46-летнего инвалида-сына, за которым он, как за редким и любимым овощем, ухаживал двадцать лет – а потом уже приладившим шею свою в веревочный ноль петли…

   Бывало, две жини обрывались в один момент, как в Вальядолиде в двенадцатом году, где в мае вышагнули, взявшись за руки, из окна на седьмом этаже муж и жена, молодая семейная пара, которым на двоих было меньше пятидесяти лет. В многочисленных просьбах реструктурировать ипотечный кредит им было отказано – и банк, надо понимать, сожрал две этих жалких, с его точки зрения, жизни, не поперхнувшись.

   Пуйдж молился за них, таких уязвимых и слабых, таких одиноких и детски маленьких перед холодной и смрадной глоткой смерти, в которую они шли от безысходности, но по своей последней воле, по крайнему оставленному им праву: выбрать, каким способом умереть…

   Пуйдж молился за них всех, потому что и сам был – ими. Потому что и сам боялся и ненавидел его – этот проклятый стул, этот постамент для памятника собственной слабости, этот трамплин для терпящего окончательный крах неудачника, с которого так ли, этак ли – но сшагиваешь, сдаваясь, в никуда."