«Красное спокойствие» — история человека, который, как и многие миллионы живущих сегодня, попал под безжалостный каток общемирового явления, имя которому — «кризис».
В результате подлости одних, лжи других и равнодушия третьих главный герой лишается всего, что ему дорого, и остается перед выбором: смириться с агрессивной несправедливостью мира и признать свое поражение — или…
«Повторяя про себя это «бежать», он быстро достал из багажника и повесил на ремень брюк подаренный кривым Сантьяго кинжал в ножнах коричневой кожи. Бежать, бежать — так же привычно рука обхватила шейку приклада, и он потащил карабин наружу.
«Некуда мне бежать», — сказал он себе устало. Все вранье. Из себя не выскочишь и от себя не убежишь. «Бежать… Все сплошная ложь, все вранье, малодушие и вранье», — и захлопнул багажник».
Об авторе
Сергей Захаров — русскоязычный автор, проживающий в Испании. Автор книг «Сука, не взявшая верх» (в соавторстве с Марией дель Мар), «Запретный лес», "Погружение в Театр-музей Сальвадора Дали", "Каталонские повести", "Безобразный Эдди", "Номер с видом на океан", а также многочисленных публикаций в периодических литературных изданиях — «Нева», «Новый Журнал», «Новая Юность», "Дружба Народов", и др. В фокусе внимания автора — обычные люди, волей судьбы оказавшиеся в необычных обстоятельствах и поставленные перед проблемой жесткого выбора.
Роман "Красное спокойствие"
Все, о чем рассказывается в этой книге, за исключением сомнительной авторской лирики, основано на реальных событиях, имевших несчастье (или счастье) произойти в Королевстве Испания в наши дни.
Автор
Глава Первая. Утро в Барселоне
Барселона. 08-30
Предыдущая ночь, а с ней и предыдущая жизнь - все осталось там, за спиною, отсеченное, как гильотиной, жестким хлопком двери.
Конечно же, внизу они столкнулись с сеньорой Кинтана: та вовсю тарахтела с продавщицей зеленной лавки, вислозадой марокканкой Изабель, но Пуйджа признала враз. Привычно подставив обе щеки Монсе, сеньора Кинтана взялась за него.
-А-а-а, вот и маленький Пуйдж! Тот самый Пуйдж, который в детстве ел тараканов, и мы всем домом не могли его отучить от этой ужасной привычки! Самый воспитанный мальчик на нашей улице - я всегда и всем это говорила! А как еще? Каждый год ты дарил мне розу в день Святого Георгия и ни разу, слышишь, ни разу не забыл! Потом ты, конечно же, вырос - вырос и стал такой же бесчувственной скотиной, как и все. А после и вовсе исчез со всей своей семейкой! Посмотрите-ка: маленький Пуйдж спустился с гор! Сто лет и сто зим! - вскричала она, чуть подшамкивая. - Как дела, малыш?
Пуйдж прикоснулся два раза губами к сухим, рельефным, как Центральные Пиренеи, щекам старухи. Благоухало от нее по-прежнему - сладкими, пряными до одури духами: запахом, напрямую тянувшим в детство.
Прямо на брусчатке мостовой, под лаковыми башмачками сеньоры Кинтана ерошились, умирая, четыре пальмовых ветви, и еще три, надломленные - лежали чуть в стороне, у измызганного, исчерненного веками камня стены. Пуйдж и сам не знал, зачем сосчитал их.
-Все-то вы, помните, Сеньора Кинтана - надо же! Спасибо, родители в порядке, - молвил вежливо он. - По-прежнему живут в Аркашоне, у большой воды. На позапрошлой неделе папа чинил крышу, упал и сломал ногу - сейчас не выходит из дому. Могло быть и хуже. Как поживаете, сеньора Кинтана? Как поживает дон Жозеп, и куда это вы его подевали?
-Вот шлюхин сын!! - она возопила октавой выше. - Сколько раз тебе говорила: не смей обращаться ко мне на "вы"! Я тебе что - старуха какая-нибудь?! Привет, Карменсита - и все дела! Когда ты, наконец, запомнишь!? Ишь ты, бабулю нашел! Надо же, большой Пуйдж навернулся с крыши... Как еще шею не сломал! Надо быть повнимательнее, так ему и передай! При его-то габаритах падать с чего-либо выше стула - сущее безобразие. Мужчина, хвала Деве Монсерратской, видный, рослый, и весу немалого: если не беречь себя и носиться очертя голову по крышам - так недолго и копыта отбросить! Пусть выздоравливает и впредь будет осторожнее - так ему и передай! А то я всех переживу. А на "вы" меня называть не смей! Сколько раз тебе еще повторять? Слышишь - не смей!
-Ладно-ладно, Карменсита, ты успокойся! Спокойнее, спокойнее, ладно? - сказал, улыбаясь, он. - Расскажи лучше, чем это ты тут хвастаешь на всю улицу.
-А вот это видал!? - она проворно сунула в самые глаза Пуйджу сомнительного вида огурец. - И это еще не самый большой! Со своего огорода! Урожай небывалый. Не-бы-ва-лый! Не припомню такого со времен Франко, когда все стоило дешево, а деньги были дорогими, и зарабытывали мы хоть куда! Да, и не спорь - я всегда это говорила - потому что так и есть! И плевать мне, что дон Пепе, твой распрекрасный дед, упокой Господи его душу, воевал на стороне Республики! А огурчики небывалые! Такие огурчики я собирала лишь однады, в 62-м - том самом 62-м, когда в Барселоне выпал снег! И не просто выпал - а выпал и лег! Представляешь - снег в Барселоне! Хотя откуда вам, молокососам, знать... Надо же, большой Пуйдж навернулся с крыши... Вот и мой Жозеп, хе-хе... Правда, здесь все много серьезнее. Мой старик был бы рад тебя повидать, малыш - если бы не лежал уже третий месяц на кладбище Побле Ноу. В день похорон был сильный дождь, настоящий ливень: это сам Господь вездесущий и милосердная Богородица заливались слезами, зная, что теперь и на небесах никому не будет покоя - раз уж туда пожаловал мой Жозеп! Да-а-а... Ты так редко бываешь здесь, мальчик, что многое успевает измениться. Вот только наша Монсе по-прежнему хороша! Настоящая красавица!
Ритуал оставался неизменным. Всякий раз сеньора Кинтана - без малейшей, впрочем, злобы - припоминала Пуйджу, что дед его был красным (сама она, в чьих венах бежала отборная голубая кровь, не переносила коммунистов, анархистов и "прочую кровавую шушеру" на дух). И всякий раз она жутко возмущалась, когда Пуйдж обращался к ней на "вы", и всегда обязательно нужно было нахваливать какую-нибудь дрянь, выращенную сеньорой Кинтана собственноручно на двух сотках каменистой земли под Барселоной.
И он хвалил, как хвалил всегда; и позже, когда они-таки распрощались с ней, прошлись улицей Трех Кроватей, насковзь провонявшей бедностью и мочой, и расположились на Королевской площади, в баре "У тетушки Анны" (том самом, единственном в районе, где подают настоящие масляные круассаны, и где сама тетушка Анна, знакомая, кажется, со всей Барселоной, обязательно с вами наиприятнейшим образом побеседует) - он все вспоминал крикливую старуху и улыбался.
***
« ...До чего же постоянная старушенция! Когда я появился на свет, Карменсита уже была вполне взрослой испанской девочкой лет пятидесяти. А сейчас, поди, ей все девяносто - я ведь тоже родился не вчера.»
В тот день, 20-го ноября 1975-го, отец, который вечно обо всем забывал, сбился с ног, пытаясь найти в магазинах хоть одну бутылку кавы (каталонского шампанского): умер каудильо1 Франсиско Франко, и Графский Город, его ненавидевший, откровенно ликовал.
Все, что могло пениться и стрелять, за два часа смели с прилавков начисто - рассказывал потом Пуйджу отец. Если бы не дед Пепе, старый ленинец, у которого на этот как раз случай была припасена полудюжина бутылок "Анны Кодорниу" - нечем было бы и отметить два великих события: рождение Пуйджа и смерть диктатора. Всебарселонский горлопанистый восторг по поводу кончины генералиссимуса сеньора Кинтана не разделяла - скорее наоборот, но от выпивки отказываться и не думала: надо же было обмыть новорожденного!
И, сколько помнил Пуйдж, с самых малых ногтей, всегда сеньора Кинтана - это Средиземное море шума и тот самый, сладкий и пряный, обнимающий дурманным облаком запах. Шумное колдовство - вот что такое сеньора Кинтана! И эти ее духи, от которых вскачь пускается ошалевшая голова!
Как-то ему даже здорово влетело от матери, когда он в домашнем разговоре назвал сеньору Кинтана ведьмой. И правильно влетело - ну, какая она ведьма?
Обедневшая аристократка, дочь проигравшегося в карты и застрелившегося прямо в казино на проспекте Параллель барона - это да.
Жена сомнительного адвоката, чьими услугами пользовался мелкокриминальный барселонский низ - это пожалуй!
Хозяйка крошечной дамской парикмахерской на площади Ангела - да, и еще раз да! Не барское, прямо скажем, занятие - мыть, стричь, завивать и укладывать чужие волосы, но проделывала это сеньора Кинтана с таким великосветским шиком, что клиентки, вползая к ней домашними черепахами, выносили себя гордо назад по меньшей мере графинями! А это женщинам ой как надо! Так какая же она, скажите, ведьма? Никогда и ничуть!
Впрочем, три десятка лет назад все воспринималось по-другому. И сеньора Кинтана - черная, высокая, полная, унизанная сплошь светлым золотом, одуряющая шумом и невозможным запахом Рабане, в вопяще-алом жакете с поистине генеральскими аксельбантами - должно быть, действительно походила на ведьму.
Было время, она наклонялась к маленькому Пуйджу откуда-то из-под облаков, чтобы чмокнуть два приветственных раза - а теперь наклоняется он.
Было время, за спиной ее неизменно маячил сухой и серьезный, походивший на простуженного богомола дон Жозеп - бледная тень искрометной супруги, извечный ее придаток, самостоятельно, отдельно от сеньоры Кинтана никогда и никем не воспринимавшимся: как хвост ящерицы, или третья, выросшая непонятно зачем, нога...
Маленькому Пуйджу дон Жозеп напоминал, скорее, мудреное домашнее животное, обладавшее даром внезапной речи и способностью в самый неподходящий момент подкидывать собеседнику заковыристые, с обязательным подвохом и каверзой, вопросцы - и наслаждаться потом его замешательством.
Тип, одним словом, был неудобный, как вылезший гвоздь в башмаке, но, по большому счету - совершенно безобидный. Впоследствии Пуйдж и вообще убедился, что такие, с вредностью нараспашку, люди - едва ли не лучшие из всех: от них-то уж точно камней за пазухой ждать не придется! Всю дрянь, что в них есть, они с готовностью вывалят наружу в самом начале, причем, безо всякого к тому приглашения, а там уж как знаешь: либо ешь ее с маслом - либо беги, как от чумы. Но в одном можешь быть уверен на все сто: больше никаких неприятных сюрпризов не будет.
Куда опасней другие - из тех, что подъезжают на медовых колесах, облизывают шоколадным языком, в глаза и в уши тебе льют ведра патоки - а там, стоит тебе чуть расслабиться, вмиг покажут истинное свое нутро, да такое, что не возрадуешься! Не-е-ет, дон Жозеп был не из таких! И улыбался колючий старик хорошо: редко, но на редкость же солнечно для мрачного себя.
Представить эту чету порознь было невозможно - а теперь вот старуха одна, без придатка. Без третьей ноги - или без хвоста. Хвост отвалился и больше не отрастет - а оказывается, он был все-таки нужен...
Да и от самой сеньоры Кинтана осталось не так чтобы и много: облегченный донельзя костяной каркас, обтянутый сильно изношенной кожей, пара сумасшедших глаз на откровенном черепе, облачко редкое крашеных в платину волос - но осталось все!
Осталось все: шум, запах, саморощенные огурцы, которыми она по-прежнему хвастает так, будто получила за них Нобелевскую премию; осталось ее вечное "маленький Пуйдж" и даже цвет жакета, пламенный, как и всегда...
И в этом вся суть, сказал он себе. В этом вся суть - сеньора Кинтана знает, как жить. Знает секрет, который ведом и Пуйджу, и всякому другому истинному каталонцу, и секрет этот заключен в одном неброском, вроде бы, но наиглавнейшем слове: спокойствие.
Спокойствие. Спо-кой-стви-е. С-п-о-ко-й-с-с-с-т-в-в-и-и-е - и еще раз спокойствие. В этом вся соль.
Ведь что такое, по большому счету, спокойствие? Это искусство жить днем сегодняшним, здесь и сейчас. Не торопиться. И не отставать. Просто жить - со временем в ногу. И дышать - со временем в такт.
Отставать нельзя. Потому что прошлого нет: оно потому и зовется прошлым, что уже про-шло, про-ехало, про-бежало, про-катилось по небосводу, про-висело еще семь минут над зверем моря: далекий, уже нежаркий багровый шар - и про-валилось, про-пало в бескрайней воде. Да, да, все так: темнеющие обвально минуты, всплеск далекий - и нет ничего. Про-шло. Про-шло. Про-шло. Разве что потом, потом, в глубокой седой зрелости - воспоминания редкие, вечерние, под настроение, лучше всего - с человеком хорошим и хорошим вином. Воспоминания... Не пламя, но отсвет его на далекой стене; не огонь - а дотлевающие угли прогоревшего костра. Угли, обращающиеся неумолимо в пепел. Вот именно - пепел и есть! Тлен, прах и пепел. И ворошить его без особой нужды - значит, жить небытием и воровать у себя жизнь настоящую. Не-е-ет, отставать нельзя!
И спешить нельзя. Это еще бОльшая глупость! Самая, может быть, большАя из придуманных глупостей.
Потому что будущего нет тоже. Нет, и никто не знает, каким оно будет - тем более, в спятившем с ума двадцать первом от Рождества Христова столетии. Но одно известно наверное: уже придуманы одинаковые секунды, месяцы, годы - придуманы и запрятаны в саркофаги часовых корпусов. Приложи ухо, приложи и прислушайся: бу-дет, бу-дет, бу-дет, бу-дет...
Слышишь, как щелкает? Щелк, щщелк, щщщелк - с нежным подзвоном пружинки и неумолимостью палача. Щщщелк, щщщелк, щелк - механическими мерными шагами. Как будто смерть шагает дальним коридором. Не от тебя - к тебе. И каждый шаг-щелчок - минус одна. Минус одна секунда твоей жизни. Сколько там их, закрученных в тугую жесткую спираль - кто знает? Будущее не дано знать никому, но одно известно наверное: там, в этом всегда неизвестном, не наступившем, а значит, и не существующем, будущем, оставшихся щелчков - гораздо меньше, чем сейчас, а вот червей, ожидающих твоей мертвой плоти - не в пример больше. Это всякому должно быть понятно. Так зачем же гадать о том, чего нет, но от чего все ощутимее попахивает смертью?
Прошлое - пепел и тлен, и будущее - тлен и небытие.
Единственное бытие - настоящее: из плоти, крови и солнца; из чарующих ароматов жареных рыб и гадов морских в обеденный час над Барселонетой; из снежных парусных треугольников над средиземной водой и знакомых с детства звуков дудочки точильщика ножей поутру; из раскрытой ждуще розы влагалища и вскриков гортанных той, кого ты считаешь лучшей женщиной на земле и в прилегающей вселенной; из лая звонкого Пенелопы, когда она берет след, и кисловато-ядреного запаха пороха из горячего еще от выстрела ствола; из свежести близкого снега, когда ты выходишь вечером на террасу курить - и немого восторга, когда ты видишь поутру, как он лег, впервые в этом году, на громоздящиеся в небо пиренейские вершины...
О настоящем нет нужды вспоминать, и гадать о нем тоже не нужно - им нужно жить. Жить сегодня, здесь и сейчас. Жить в настоящем мире. Только такой мир - прекрасен и сущ, и единственно верен! В этом мире ты берешь красивую, в соку, женщину одиннадцать раз за ночь, и в одиннадцатый раз - как в первый. Для этого, собственно, ночи и существуют.
А утро? Невозможно себе представить утро без кафе, без чашки ядреного кофе и круассана - горяченького, только из печи, пахнущего счастьем, детством, бессмертием, которое только в детстве нам и доступно...
И сидеть в этом кафе нужно обязательно с другом. А еще лучше - с женщиной. С хорошей женщиной. С красивой женщиной - и тебе не чужой. Совсем, можно сказать, не чужой! Да что говорить - с родной и лучшей женщиной на земле! С женщиной, которая, благодаря тебе, орала всю ночь, будто убивают ее до смерти - но таки выжила и осталась, более того, довольной...
...-Это точно! До предела. Давно я такого не припомню! - оказывается, все это время он бормотал вслух, а Монсе терпеливо внимала.
-Пуйдж, Пуйдж... И откуда в тебе столько силы? Это шторм, ураган, цунами – невозможное что-то! Похоже, давненько у тебя женщины не было, - заметила не без лукавства она. – Или дело во мне? Я ведь еще ничего, Пуйдж? Знаю-знаю, ты тысячу раз вчера успел рассказать, какая я красивая. Ты и вправду так считаешь? Хотя не только ты, это точно. Знаешь, у меня клиентов за день в два раза больше бывает, чем у каждой из этих "креветок"! И постоянных, представь, хватает. Кое-кто и с подарками приезжает: один фермер из Лериды на прошлой неделе хар-р-роший такой хамон приволок. Вот сумасшедший, он бы еще с целой свиньей приехал!
Монсе хрипловато рассмеялась, улыбнулся и он, отматывая время на два часа назад. Не след копаться в прошлом, тем более, таком недалеком, но сейчас - самое время. Сейчас можно, хотя бы потому, что я не знаю, сколько у меня осталось его вообще, этого самого времени - напомнил он себе. Да и приятно, черт побери, вспоминать - о том, что было два часа назад - вспоминать, проживая еще раз.
***
...Два часа назад он открыл глаза после краткого сна оттого, что тихий убедительный голос, к которому за две недели он успел уже привыкнуть, над самым ухом его произнес: "Красное спокойствие, красное спокойствие".
Вот так - два негромких внушительных раза: словно краткая молитва, смысл которой, до поры от него ускользавший, с каждый утром становился все более ясен и строг, как обжалованию не подлежащий приговор.
Все, как всегда, разве что проснулся он сегодня не у себя в Сорте, а в Барселоне, в квартире Монсе, в кровати Монсе, и сразу вспомнилась вся долгая ночь: жаркая, всхлипывающая, мокрая, сумасшедшая, перетекшая незаметно в рассвет - прекрасная, одним словом, ночь!
Монсе уже не спала. Кофемашина протарахтела дважды и выдала две чашки крепчайшего кофе. Они покурили на узком, в полторы ступни, балконе - стоя на нем, легко можно было, протянув руку, поздороваться с соседом в доме напротив - и улеглись снова, болтая о том, о сем. Крепким, упрямым, как сверло, пальцем, Пуйдж, параллельно беседе, тиранил телепульт - и притормозил, оставив канал новостей.
-...Еще одна жертва ипотечного кризиса, на этот раз в Таррагоне. Мать двоих детей, лишившаяся работы и оказавшаяся не в состоянии погашать ипотечный кредит, выбросилась из окна квартиры на пятом этаже, когда приставы в сопровождении полицейских приступили, в соответствии с решением суда, к принудительному выселению. Это уже двадцать восьмой подобный случай за месяц в целом по стране, и двенадцатый - в Каталонии... - неожиданно громко и весело сказали, как пролаяли, из окна телевизора, и Пуйдж, навострив ухо, секунду-другую еще послушал, хмыкнул, стрекотнул большим кузнечиком, приглушил звук и продолжил:
-...А Пенелопу отдал Моралесу. Мужу Монсе2 из Раваля - теперь уже бывшему. Ну, этому: с заячьей губой и одним яйцом. Несчастный случай на охоте - я рассказывал. Да знаешь ты его, и Монсе помнить должна: как-то мы ужинали с ними в "Саламанке", перед Рождеством - там я вас и познакомил. Ты вспомни, вспомни - у ней еще левый глаз чуть косит. Мне этот ее глаз никогда не нравился. Когда она ушла от Моралеса, я даже не удивился: я знал, что так рано или поздно случится. И Моралес знал тоже. Знал и боялся. Уж очень она независимая! Что называется - себе на уме. И яйцо здесь ни при чем: детей Моралес и с одним настрогает хоть дюжину. Зачем вообще, по-твоему, природа наделила нас двумя? Яйцо - лишь повод. Причина другая - все эти феминистские штучки! Моралес, видишь ли, по ее мнению, "мачист"3... Теперь она живет с этим бродягой Мексиканцем, зато у Моралеса прибавилось места, и, конечно, остались его собаки. А теперь еще и моя Пенелопа...
- Не знаю никакого Моралеса! И ничего ты не рассказывал! Снова перепутал меня с какой-то из своих баб! - возмутилась она. - А Монсе у меня знакомых - пруд пруди! Я сама, между прочим, Монсе! Не помню и не знаю. И пса твоего забрать не могу: у меня работа - ты знаешь. А собака - не человек: ей тепло нужно, уход. Ее любить надо, наконец. А когда мне еще и собак любить-то?! И надо же, придумать такое - я знаю Моралеса! Бред!
Монсе, прикрыв глаза, чуть разведя согнутые в коленях ноги, полулежала на низкой и широкой, в полкомнаты, кровати: вылитая "Даная", не Рембрандта, но Тициана - сказал бы поднаторевший за последние месяцы в живописи Пуйдж. "Даная" и есть - разве что постарше, посмуглее да грудью обильнее. Снова захотелось - исступленно, до дрожи - туда, в радостную женскую глубь, и он перекатился ближе.
-Эй-эй, спокойно, э? Не знаешь и не знаешь. И черт с ним. Сердишься-то чего? Собаку я уже пристроил, - возразил он. - Моралес за ней приглядит. Человек он хороший, и охотник - каких поискать! Тем более, что одно яйцо у него все-таки осталось. Этого достаточно. Долго в холостяках он не задержится. Говорят, Мексиканец бьет Монсе почем зря - хоть и не "мачист"... Глупо было бы ожидать от Мексиканца иного. А Моралес, между прочим, пальцем ее никогда не тронул. Гм... Поэтому, должно быть, она от Моралеса и ушла. Слушай, давай еще раз - не могу я на тебя просто так смотреть! Какая же ты у меня красавица - и только хорошеешь с годами! И задница у тебя – просто загляденье!
-Да уж, задница... - протянула недоверчиво она. - За полгода шесть кило наела - и согнать никак не могу! Ладно, ладно: где там твой "альмогавар"4? Мой "альмогавар" - так точнее будет. Эй, проснись, оружие! Пр-р-р-оснись, ор-р-ружие!! Ну, есть еще порох в пороховницах? - она с намеренной, чтобы раздразнить и подмучить, ленцой, опустилась по подушкам ниже, развела ноги на самую чуть шире и замерла, ожидая. Загнутый крюком, непомерно толстый в основании "Альмогавар" Пуйджа жаждал войны и высекал снопы ярко-малиновых густых искр.
За стеной упало и покатилось тяжелое, закричали пугающим хором дети мавров. По стеклу скользнул оранжево-красный всполох.
-Задница и должна быть такой. Ты худеть даже не вздумай! Лучшее в женщине - это задница, и она у тебя есть! Возьми Сальвадора Дали - обожал рисовать задницы, а между прочим - знаменитый художник! Да что говорить: наш человек, каталонец - понимал в этом толк! - Пуйдж даже охрип от нетерпения, и сглотнул два раза слюну, подбираясь к ней волосатым коварным Зевсом, а дальше слова уже не требовались - зачем слова, когда рядом два жадных друг до друга тела, ведущие свой разговор на понятном в полкасания языке? И закипели оба так же - в половину касания, но тянули, мучили, пытали друг друга сладкой пыткой - пока не иссякло окончательно терпение у обоих.
"Альмогавар" вошел безукоризненно точно, на всю тугую и влажную, подчвякнувшую ждуще глубину: так входит по гарду в живую плоть направленный крепкой рукой клинок - и тут же Пуйдж извлек его целиком, ощущая на обратном ходу упругий охват - извлек, чтобы всадить снова и снова. "Альмогавар" его ярился, вибрировал и звенел от ждущей и ищущей высвобождения белой силы - оружие проснулось, и битва, одиннадцатая по счету, обещала быть жаркой.
-Да-ли! - Монсе пыталась говорить в такт. - Твой Да-ли дав-но умер и л-лежит за стенкой жен-н-ского туалета. Тоже мне - Да... ли. Да-а... ли. А-а-а, как хо-рошо, хоро-шо, хо-ро-шо... Ты толь-ко не спе-шии...
А он ничуть и не собирался - спешить. Делал свое ритмичное дело - наслаждаясь и не торопясь. Вот именно - наслаждаясь. Вот именно - не торопясь. Спокойно. Спокойно. Спокойно. Спа-а-к-к-ойно! Спокойно и еще раз спокойно.
Потому как главное в жизни - это спокойствие. Спокойствие, которое сохраняешь в себе всегда - и даже сейчас, когда сопишь ноябрьским вепрем, дорвавшимся до отвоеванной только что самки. Не каталонцу трудно будет понять, как такое возможно, но Пуйдж был каталонцем - и с пониманием этим родился.
Монсе закричала хрипло и глубоко, выругалась несколько раз с особой яростью - тогда кончил и Пуйдж, но вышел из Монсе не сразу: не хотелось ее отпускать.
И после они полежали еще - десять, двадцать минут, а может быть, полчаса - обнявшись и вместе, слушая сердца друг друга и ни слова не говоря. Зачем слова, когда лежишь с любимой женщиной, сплетясь и слепившись в единое существо - и тебе хорошо? А когда тебе хорошо, и, тем более, так хорошо - зачем слова?
Вообще, замечательные получались сутки - а иного и быть не могло. Вечер, ночь, утро, день и вечер: это как камень пустить по склону горы и наблюдать, как делается тот все дальше, набирая веселый ход - вплоть до всплеска в холодной реке на самом донце ущелья.
Впрочем, до вечера и всплеска еще далеко: и тогда, и сейчас - в кафе у тетушки Анны.
***
...Колокол Святой Евлалии на часовой башне Кафедрального Собора прозвонил девять раз. Звуки ударов его, обгоняя друг друга, прыгая по замшелой черепице готических крыш, уносились к морю и тонули нехотя в синей воде, далеко за молами Берселонеты.
Графский город, славный город - Барселона. И сердце ее, продолжающее глуховато, ритмами рваными, стучать - Готический квартал. Древний город, вечный город... Дряхлый город - а как без этого? Две тысячи лет - серьезный срок.
Здесь - в Готическом квартале, в районах Борн и Раваль, в противовес буржуйскому Эйшампле или элитно-аристократическому Педралбес, обретались проституты и проститутки, педерасты, трансвеститы и транссексуалы, мелкие наркодиллеры, карманники и прочее жулье всех и всяческих мастей - в чарующей вони марихуаны, в привычных миазмах канализации и построенных в кровавые века домах, на улочках в размах рук шириной...
Здесь, в сотнях дешевых отелей и тысячах еще более дешевых апартаментов бесконечно вертящейся сумасшедшеглазой каруселью сменяли друг друга сотни тысяч молодых, романтически настроенных разгульных интуристов, каких неукротимо тянул к себе терпкий, с душком, аромат запретных удовольствий: ими, что и говорить, Старая Барселона славилась всегда.
Выйдя на те же пресловутые бульвары Рамблас, по которой среди разноязыкой толпы курсировали от площади Каталонии к Колумбу и обратно вежливые городские полицейские, за пять минут можно было купить все: от украденного только что у английского туриста айфона последнего поколения до двухметрового, атлетически сложенного педераста-негра с голубыми зубами и совершенным знанием японского языка.
А район Раваль? Углубившись в него, скажем, по улочке Тальерс, вы тут же попадали в царство узаконенной марихуаны: больше сотни официально зарегистрированнных клубов любителей веселой травы украшали этот криминальный оазис Барселоны.
Впрочем, и без клубов дурманящим дымком подтягивало отовсюду, а горбатые добродушные морды верблюдов из папье-маше, торчавшие там и здесь из публичных заведений наружу, безошибочно говорили искушенному знатоку: да, здесь можно купить! Что уж говорить, если даже монументальная колонна Колумба красовалась разудалыми листьями конопли!
Для тех же, кто искал забвения покрепче, на выбор предлагались самые разные смертельные порошки и снадобья мира - от классического, возлюбленного Фрейдом кокаина до новейших дьявольских разработок экспериментальной химии: знай, плати, приближай дрожащую гибель!
Спустившись по грязным, с разноцветными парусами застиранного в дыры тряпья каньонам улиц Раваля пониже и поближе к воде, в квартале красных фонарей можно было лицезреть поразительный барселонский паноптикум жриц продажной любви - страшнее и забавнее которых не предлагал ни один город и порт мира!
И всюду, всюду: на улицах и площадях, в арках и подворотнях - всюду и везде мелькали одинаковые лица безлико одетых особей мужского племени: одинаковые прежде всего плохо скрытым злым охотничьим азартом в замутненных бусинах глаз. И губы у них были одинаково схлопнуты в полосу, и, даже не видя, можно было не сомневаться: стоит любому из них распахнуть рот - у каждого обязательно обнаружится одинаковый арсенал кривых и хищных, как у барракуды, зубов.
И точно так же, как барракуд привлекают и провоцируют на атаку блестящие предметы подводных пловцов, типов этих, барселонских жуликов, патологически влекли к себе ценные вещи и деньги других людей - и даже огромное отделение городской полиции, расположенное прямо на Рамблас и глубоко вдававшееся в этот самый Раваль, не мешало охоте без края и конца.
Но так ведь и должно быть! Кому не известно, что полицейские и жулье существовать друг без друга не могут, они так же неразрывно слеплены в одно целое, как две стороны одной монеты, и всего расстояния между ними - ребристая дорожка монетного гурта!
И для тех, кто ехал сюда не на неделю, а навсегда, именно Старый город становился первым полустанком на долгом непредсказуемом пути.
Здесь, в почти не пригодных для жизни средневековых халупах, по четыре семьи в квартире, находили приют бледные, приехавшие по туристической визе эмигранты из России, изгнанные с суровой родины нищетой и дефолтом, привлеченные в Барселону солнцем, морем, ощущением вечного праздника, благоприятными условиями легализации и большими надеждами на райскую жизнь - и лучшая их половина, готовая, стиснув зубы, терпеть и не чуравшаяся любой, самой тяжелой и грязной, работы ( а другой здесь и не предлагали ), действительно попадала со временем если не в рай, то в далекие его окрестности.
Таких россиян испанцы привечали, да и как иначе: люди ответственные, серьезные, исполнительные и работящие, плюс к тому, традиции-обычаи новой родины охотно принимают и усваивают нараз, через положенных пять лет делаясь почти-каталонцами.
Опять же, события Гражданской войны никто не отменял, живы были еще участники тех событий, и потому красно-республиканская Барселона относиться к таким россиянам иначе, как тепло, не могла по определению.
Так и сам Пуйдж: по рассказам деда Пепе, в партизанском отряде которого воевали и русские, Пуйдж знал их как людей решительных, прямых и бесстрашных – только такие, по его мнению, и могли выживать в огромной дикой «Русии», где по заснеженным вековым лесам бродили полчища голодных, жаждущих крови людской медведей, а морозы были так убийственно суровы, что даже младенцев с самого момента рождения приходилось отогревать исключительно водкой!
Впрочем, изредка попадались среди русских и другие – те, что незаметно и быстро профукав привезенные с родины деньги на всякие новоприятные глупости и оставшись ни с чем, так и не смогли толком устроиться в каталонской реальности, и бесполезным балластом тихо скользили-опускались на самое дно, чтобы пребывать там, в разлагающемся иле, до смертного конца.
Ехали и селились в старой Барселоне такие же измученные бедностью и госворовством украинцы: этих приезжало больше, да и сами они были похитрее, понаглее да поухватистей – потому и устраивались, как правило, быстрее и лучше, а устроившись, тут же подавались из Старого города прочь, в более престижные барселонские палестины.
Еще вольготнее чувствовали себя румыны, молдаване, албанцы, армяне и грузины: девять десятых их приезжали сюда с конкретными нехорошими намерениями, прекрасно осведомленные о непростительной мягкости испанского уголовного кодекса в отношении кое-каких правонарушений - и быстро вливались в криминальную среду города.
Легко и артистично вспрыгивали на подножку веселого старобарселонского трамвая итальянцы: этим и вообще не нужно было ни к чему привыкать - ни к шуму, ни к многолюдию, ни к тесноте, ни к средиземноморскому менталитету, да и языки были близки...
Работу они находили быстро, и, пусть платили здесь в среднем на четверть меньше, чем в Италии, зато и цены были - вдвое приятней! Вот уже и прямая выгода, да вдобавок - и в какой добавок! - прекрасная Барселона.
И совсем уж просто было обосноваться здесь выходцам из Латинской Америки: эти имели изначально язык, никаких иллюзий не строили, быстро и не чинясь подыскивали себе самые неудобные и малооплачиваемые способы добычи денег, от которых коренное население, было время, воротило решительно нос, жили впроголодь, спали вповалку, зарабатывали на покупку жилья на родине, говорили нищавшему на глазах Королевству Испания "адьос" и уезжали с легким сердцем на историческую родину.
"На собственный домик мы уже накопили, а на хлеб насущный и у себя как-нибудь наскребем!" - объясняли они. Особенно участились отъезды "братьев меньших" с началом кризиса. Местные традиционно привечали только кубинцев, прочих же южноамериканцев недолюбливали, считая их недоиспанцами и, тем более, недокаталонцами - но терпели, как неизбежное и не самое страшное зло.
Однако все это, по сравнению с азиатским нашествием, были игры на детской площадке. Бесчисленными узкоглазыми армадами покоряли старую Барселону китайцы, да так активно, что Раваль в свое время прозвали даже "Китайским кварталом".
У китайцев все было серьезно: неостановимой победной поступью они захватывали все сферы бизнеса, выдавливая оттуда созерцательных, не измученных любовью к труду и не способных, по большей части, конкурировать с ними испанцев.
Своим деловым, подчиненным железной дисциплине фанатизмом, лишенным морали и сентиментов, они были подобны иезуитам. Надолго в трущобах Старого города китайцы, впрочем, не задержались: быстро окрепнув, они двинулись дальше и выше, подминая под себя респектабельный Эйшампле, а возросшие из среды их нувориши с легкостью и за баснословные деньги покупали роскошные модернистские виллы у склонов Кольсеролы, по соседству с футболистами "Барсы", каталонскими политиками, банкирами и младшей дочерью Короля, инфантой Кристиной.
Адвокаты у "новых китайцев" были самые лучшие и тоже свои, а машины - длиннее, шире, выше, блестящее и дороже, чем у обычных людей. И, когда случалось видеть вальяжно плывущий по Барселоне, исключительно розовый и неестественно длинный сверхлимузин, можно было не сомневаться даже - новокитайская свадьба!
Китайцы не дух не переносили латиноамериканцев, да и вообще всех, кто пытался вторгнуться в их бизнес или просто незаслуженно обидеть представителя Китайской Народной Республики. У таких "обидчиков", в особенности, если они совсем уж зарывались, были все шансы потерять голову - китайцы отчленяли их с непревзойденным мастерством.
На прилавках же китайских магазинов раскинулся, благоухая ароматным дешевым пластиком и вредными красителями, весь украденный и клонированный узкоглазыми волшебниками мир, где все выглядело, как настоящее, а стоило впятеро, вдесятеро дешевле, временами не особенно отличаясь качеством от оригинала – положительно, конкурировать с китайцами было нельзя!
Но куда хуже всех прочих были мусульмане, бесцеремонной и бесконечно плодящейся саранчой заполонившие и продолжавшие заполонять Старый город. Эти пришли сюда не просить и побираться, но требовать и получать.
Эти рассматривали безбожно засранную ими старую Барселону, да и всю Испанию, как свою исконную территорию, земли могущественной когда-то исламской империи Аль-Андалус. Они не постучались в чужую дверь в поисках прибежища, нет - они вернулись к себе домой, чтобы восстановить раз и навсегда нарушенный было порядок: уничтожить ненавистный католицизм, а католиков, на выбор, либо публично казнить, либо сделать их рабами, либо заставить перейти в единственно истинную веру – веру пророка Мохаммеда.
Своим слепым, воинствующим неприятием всего неисламского и геометрической агрессивной плодовитостью они особенно были страшны, и страшны не завтра – уже сейчас. Не видел и не понимал этого только слепой – и многие были слепы.
Пуйдж, в свое время друживший с парой-тройкой барселонских арабов и знавший их, как вполне нормальных парней, не переносил исламскую толпу на дух - и не стыдился себе в этом признаться. Вот именно – толпу. Потому как по отдельности вы можете быть кем угодно, но погоду делает толпа, умело управляемая сверху, и если эта толпа исламская – добра не жди!
И здесь же, в Старой Барселоне, среди разночинных эммигрантов, среди мерзкой криминальной накипи, в самом сердце долины греха, продолжало существовать и самое коренное, ветхозаветное, упрямое, правильное и нищее население Барселоны, и Пуйдж горд был тем, что он - отсюда.
Вот только возвращаться и жить в этом городе он ни за что не стал бы - ни раньше, ни теперь, когда это попросту невозможно...
Прочитать текст полностью или купить книгу можно здесь: https://ridero.ru/books/krasnoe_spokojstvie/
Статьи по теме:
Write a comment